Аракчеевский сынок - [99]

Войдя в прихожую, первым вопросом Квашнина, которого впускал Васька, был, конечно, вопрос о барине.

– Ничего-с, – отозвался Копчик, – они у себя, не кликали, должно быть, почивают. Я прислушивался к дверям – не слышно.

– Почему же ты думаешь, что почивают?

– Да они всегда ходят, трубки меняют, а тут совсем тихо.

Квашнин прошел все горницы, остановился у дверей спальни Шумского и прислушался. В горнице было совершенно тихо. Он отошел, решившись дожидаться, чтобы приятель проснулся сам.

Увидя снова Копчика, Квашнин осведомился о Шваньском.

– Сейчас вернулся, – отозвался Васька. – Сидит у себя. Иван Андреевич тоже не в своем состоянии, даже заперся на ключ.

Квашнин двинулся к дверям Шваньского, попробовал замок, и так как дверь оказалась запертою, то он постучался.

– Кто там? – отозвался Шваньский. – Ты, Васька?

– Я это, Иван Андреевич, впустите.

– Зачем вам?

– Нужно, впустите.

– Дело разве какое?

– Дело. Да что вы, не одеты, что ли? Так вы не девица.

– Увольте, Петр Сергеевич, – отозвался Шваньский громче, как бы прислонясь к самой двери, чтобы было слышнее.

– Что вы? – удивился Квашнин. – Больны вы, что ли?

– Хуже, Петр Сергеевич!

– Да пустите, полноте блажить! Говорят вам – дело есть.

– Ах, ты, Господи! – заворчал Шваньский и отпер дверь.

Квашнин вошел и, присмотревшись к Шваньскому, удивился. Лицо его было совершенно другое, как бы после трудной болезни или от какого-либо важного происшествия.

Шваньский тотчас же отвернулся от Квашнина к окошку и произнес в раму:

– Ну, что вам нужно-с? Говорите.

– А нужно, Иван Андреевич, чтобы вы объяснились. То, что вас перековеркало, и мне известно. Полагаю я, что это все то же. Объяснитесь. А не хотите, я вам сам скажу.

– Нет уж, Петр Сергеевич, – отозвался Шваньский, не оборачиваясь от окна и говоря как бы на улицу. – Нет уж – зачем? Я говорить не стану, ничего не стану говорить. Хотите объясниться, сами говорите.

– Ну, так я вам скажу. Вы встревожились теми сплетнями, что по городу пошли насчет Михаила Андреевича?

Шваньский молчал.

– Так ли, Иван Андреевич?

– Все пошло прахом!.– заговорил Шваньский, постукивая пальцами по стеклу. – Все кверху ногами пошло! Я его все-таки люблю. Я бы теперь в одном драном сюртучке да в портках в кабаке бы сидел пьяный, а вот я барином живу по его милости!

И Шваньский вдруг обернулся, как если бы ему сказали что-либо и, к тому же, противоречили ему.

– Не верите-с? – выговорил он, наступая на Квашнина. – А я вам верно говорю: я бы теперь был пропойца! Какое бы я себе место нашел? Меня из полка-то выгнали, чуть в солдаты не разжаловали. А вот на мне чин, я дворянин, да и деньги у меня есть, и живу я в свое удовольствие. Я – Иван Андреевич! А не будь его, я бы был Ванька-пропойца! Я вам говорю – я бы мертвую пил, я бы, видя всю несправедливость судьбы к себе, спился бы и воровать бы стал, грабить бы я стал по петербургским улицам!

Шваньский снова наступил еще ближе и крикнул еще громче:

– Говорят вам толком – грабить бы стал! Не смирился бы, глядючи, как другие люди живут… головорезом бы стал, в каторгу бы пошел, в кандалах бы ходил… Я бы…

Шваньский задохнулся.

– Я бы… я бы… все! Понимаете вы?..

Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.

– Я… я… я… – начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.

Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.

Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.

Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:

– Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?

Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.

– Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?

Шваньский затряс головой.

– Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! – громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он, – я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда – все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я…

И Шваньский крикнул во все горло:

– Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то – вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.

– Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?

– Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.

– И вы им верите?

– Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо – ничего бы я не боялся.

– Кто это?

Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил: