Арахно. В коконе смерти - [29]

Глаза моргнули, возможно, напуганные криком. Все четыре пары одновременно, как будто принадлежали одному существу, закрылись и больше не открывались. Только чья-то белесая тень прошмыгнула по своду пещеры в сторону выхода.

Аля не могла этого видеть, месяца, проведенного под землей, явно недостаточно, чтобы человеческие глаза полностью адаптировались и начали различать предметы в абсолютной темноте, но она догадалась об этом. Или каким-то образом почувствовала это. Совсем как тогда, в первый раз.

Она продолжала кричать, но теперь вместо протяжного, на одной ноте, воя, ее горло исторгало череду громких отрывистых воплей, как будто распирающий грудь крик оказался слишком большим, чтобы вырваться наружу целиком и его пришлось порезать на кусочки. Она не могла замолчать, и не хотела этого. Страх был сильнее нее.

Аля попыталась отбросить подальше невидимую, отвратительную на ощупь нить, резким движением, поскольку иначе та не хотела отлипать от ладони, но свисающая откуда-то сверху веревка, качнувшись, вернулась назад, мазнула ее по лицу и запуталась в волосах. Продолжая издавать крики, больше похожие на стоны, Аля обеими руками изо всех сил дернула за свисающий конец нити. Где-то под потолком раздалось громкое ККАРРРХ рвущейся ткани или, может быть, плоти, и мгновение спустя Аля почувствовала себя котенком, который слишком увлекся игрой с шерстяным клубком. Опутанная и облепленная, теперь она могла лишь стонать, не размыкая губ, чтобы какой-нибудь кусок этой дряни не оказался случайно у нее во рту. Ее спина и плечи сотрясались от постоянной нервной дрожи, а лицо превратилось в маску брезгливого отвращения. Аля отрывала от себя полосы волокнистой субстанции толщиной в мизинец, отцепляла их от своей одежды, кожи, волос и все с тем же ккарррх, но уже не таким громким, рвала их на мелкие кусочки и расшвыривала в разные стороны, насколько хватало сил. Волосы, лицо, плечи, наконец она освободилась целиком, осталась только липкость ладоней и пыльный запах носящихся в воздухе микроскопических волоконец, от которого свербело в носу.

Аля нашарила фонарик-слава Богу, он оказался там же, где она обычно оставляла его, укладываясь спать, – и включила. Вернее, привычным движением повернула колпачок до щелчка и даже автоматически прикрутила его немного назад в целях экономии, но тут произошло то, чего она всерьез опасалась последние несколько дней. Ничего. Свет не зажегся. Она дважды щелкнула колпачком, отключая фонарик и включая снова, – с тем же эффектом.

– О, н-нет! – с нажимом произнесла она, и если бы замечательный импортный фонарик подпитывался человеческими эмоциями, например отчаянием, посреди пещеры наверняка вспыхнуло бы новое маленькое солнце. Но, увы, как и написано в инструкции, он черпал энергию исключительно из батареек, последний комплект которых сегодня приказал долго жить. Вот только Аля была совсем не уверена, что сумеет выполнить этот наказ.

– Боженька, пожалуйста, нет! – попросила она под негромкое щелканье колпачка. Она не развивала свою мысль, но продолжение вполне могло быть таким: Ты просто не можешь так поступить со мной! Я знаю, ты не допустишь такой ужасной несправедливости. Я ведь настрадалась уже достаточно. Я почти потеряла ногу, я, вероятнее всего, потеряла мужа, весь мой рацион за последние трое суток состоял из кусочка сахара и четверти вафли-ладно, чего уж там, из трети вафли – а где-то рядом в темноте прячется отвратительная тварь, оставляющая за собой следы в виде длинных клейких нитей, и теперь ты хочешь лишить меня последнего – света? Нет! Ты не можешь! Если то, что говорят и пишут о тебе, если то, во что я привыкла верить с детства, верно хотя бы на десять процентов – на один процент – на одну тысячную – то ты просто не можешь…

Вот Тошка – да, он бы смог… (На самом деле этот резкий перескок мысли от Бога к мужу мог показаться неожиданным только на первый взгляд. Ибо, если разобраться, что есть муж, как не царь и Бог в масштабах одной отдельно взятой семьи?) Да, окажись Тошка на ее месте, уж он наверняка нашел бы способ вдохнуть жизнь в мертвые батарейки. Он делал такое в домашних условиях, реанимировал, так он это называл, отслужившие свой срок элементы питания, вываривая их в каком-то соляном растворе. Правда, те батарейки были другой марки, не в металлическом, а в картонном корпусе, который Тошка предварительно снимал, а обнажившийся слой черной смолы или что-то на нее похожее, в нескольких местах протыкал шилом. Аля не умела ничего подобного, у нее не было возможности приготовить соляной раствор, но кое-что она могла сделать и в своем положении, не ища оправдания в собственной немощности и в типичном для большинства женщин техническом кретинизме. По крайней мере, она должна попытаться.

И Аля попыталась. Не спеша, стараясь хотя бы отчасти контролировать дрожь в липких пальцах, она стала крутить колпачок на рукоятке фонарика против часовой стрелки. На этот раз-до самого конца, пока он не подпрыгнул на ожившей пружинке и не остался в ее руке. Она убрала колпачок в нагрудный карман, понимая, что если потеряет его теперь, то, скорее всего, уже никогда не найдет, затем одну за другой аккуратно вытряхнула на ладонь все три батарейки. Опустошенный фонарик она временно спрятала в соседний карман побольше, благо конструкция комбинезона предполагала наличие множества разнокалиберных отделений, и принялась колдовать над батарейками. Она стучала ими друг о дружку, как будто намереваясь высечь искру. Она терла ими о рукав шерстяного свитера, выглядывающего из-под комбинезона, хотя и догадывалась, что эксперимент с эбонитовой палочкой, которым ее коллега из кабинета химии из года в год восхищает семиклассников, в данном случае не даст результата. Она даже пробовала их на вкус, зажимая металлический цилиндрик между языком и верхним небом, и когда не обнаруживала и намека на кислинку, брала из рюкзачка новую батарейку. В конце концов ей удалось собрать полный комплект из числа тех, что еще внушали хотя бы тень надежды.