Арахнея - [79]

— Глубоко сожалею, мой молодой друг, о той ошибке, которая тебя и нас ввела в заблуждение. Но честь и слава тому, кто так честно отнесся к правде. О возвращении тебе зрения будем мы молить бессмертных, и не одну жертву принесем мы им. И если мне будет дана возможность, мой юный сотоварищ, увидеть новые произведения искусства, созданные тобой, то я уверен, что они доставят мне и всем много удовольствия, потому что музы всегда приводят своих избранных, относящихся правдиво к великому искусству, в вечное царство красоты.

Объятия старого скульптора, который таким образом как бы снимал с Гермона всякое подозрение в преднамеренности обмана, вызвали много криков одобрения, но слова, сказанные Эфраноном слабым старческим голосом, не достигли слуха публики. Когда старый художник покинул арену, вновь раздались восклицания, одобрения поступку Гермона, но скоро к ним присоединились шиканье и другие знаки недовольства, которые возросли, когда один известный критик, написавший целое исследование о Деметре, сопоставляя ее с другими произведениями Гермона, громким свистом выразил свое недовольство. Все, кто считал себя обиженным или чье самолюбие страдало от восторгов и похвал, расточавшихся прежде слепому скульптору, старались теперь громким свистом и шиканьем заглушить выражения сочувствия людьми, желающими выказать свое уважение художнику, который, лишенный возможности вновь приобрести славу, ради правды отказался от награды, которую не мог бы у него оспаривать умерший. И хотя каждый из них знал, что, находись он в таком же положении, он бы поступил точно так же, но чувство сострадания к слепому скульптору заставляло их выказать ему свое сочувствие и уверенность в том, что с его стороны была только невольная ошибка. Завистники же Гермона утверждали, что он исполнил только свой долг, но что по милости этого богатого слепого вся Александрия, и они в том числе, были обмануты. К этому мнению присоединились весьма многие, потому что богатство обыкновенно вызывает больше зависти, нежели слава. Волнение этих двух партий грозило перейти в настоящий рукопашный бой, и только уговоры и просьбы таких влиятельных людей, как престарелый живописец Никас и знаменитый скульптор Хареас, убеждавших не нарушать распрями торжество, успокоили присутствующих. Гермон же, опираясь на руку Сотелеса, покинул Палестру. У входной двери друзья расстались, причем Сотелес еще раз высказал ему, как он рад, что Гермон, которого он считал своим учителем, остался верен их направлению в искусстве, и он теперь покидает его только для того, чтобы выступить его защитником в Палестре. На улице ожидали Гермона домоправитель Грасс и закрытая колесница (гармамакса) Архиаса, который просил его приехать на его корабль.

XXVI

В сильном волнении сел слепой в колесницу. Нет, он все же не представлял себе всего того ужаса и унижения, которые ему сейчас пришлось вынести в Палестре! И кто знает, что его дальше ожидало и сколько еще стыда и горечи придется ему испытать! Он старался во время переезда в Большую гавань несколько успокоиться, но напрасно — ему все казалось, что он слышит свистки, шиканье и брань, и он со стоном закрывал себе уши руками, забывая, что Палестра уже давно осталась позади. Правда, ему не нужно было вторично подвергаться такому позору, но, если он останется в Александрии, он будет постоянно подвержен насмешкам и издевательствам своих сограждан. Ему нужно было во что бы то ни стало покинуть город. Охотнее всего отправился бы он вместе с Архиасом и Дафной в добровольное изгнание, но он не имел нравственного права это сделать. Он должен был теперь думать только о том, чтобы вернуть утраченное зрение. Повинуясь оракулу, он отправится в пустыню, где из песка должны были для него вновь восстать свет и день. Во всяком случае, там, в тиши, вернутся к нему способность ясно мыслить и возможность уяснить себе свое положение, тогда как здесь, среди суеты и пустоты житейской, все его мысли и ощущения превратились в какой-то хаос, в котором он не мог разобраться. Отравлять себе настоящее раскаянием и сожалением запрещало уже учение Пифагора, да и его ум истинного грека, вскормленного идеями греческих философов, не допустил бы этого. Вместо того чтобы предаваться напрасным сожалениям о прошлом, надо было с новой надеждой и энергией думать о будущем и стараться, чтобы это будущее было лучше и плодотворнее бесполезно прожитых месяцев, оставшихся позади. Без Дафны он не мог жить — это было для него теперь ясно, а мысль, что у Архиаса отнимут все богатства и он, таким образом, должен будет заботиться о Дафне, наполняла его сердце желанием работать. Если оракул не исполнит своего предсказания, он вновь прибегнет к искусству самых знаменитых врачей и согласится исполнить все их требования, как бы тяжелы они ни были.

В Большой гавани ожидала его лодка; она должна была отвезти Гермона на корабль Архиаса, который лавировал вдали от маяка из опасения ареста и готовый тотчас же отплыть в дальние страны, дабы там укрыться от гнева царя. На палубе корабля застал он всех в большом волнении. Его дядя ждал его приезда с большим нетерпением. Филиппос передал ему, что удерживало слепого вдали от них, но престарелый воин не скрыл от него и того, что царь уже решил его арестовать и что ему надо спешить покинуть город, пока указ об этом не был еще всем известен. И все же ни Дафна, ни он не хотели покинуть Александрию, не повидав Гермона. Но опасность возрастала с каждой минутой, надо было спешить. Архиас сообщил племяннику, что он намерен удалиться на остров Лесбос, родину его матери, и что он позволил Дафне ждать того времени, когда к Гермону вновь вернется зрение, не желая отдать свою единственную дочь слепому. Деньги, завещанные Мертилосом, он положил в царский банк и так же постарался оградить и свое имущество. Если Гермону можно будет найти верного посла, то он может сообщить им в Лесбос о месте своего пребывания, и Дафна, со своей стороны, может тогда уведомить его о том, как они устроились. Но при этом надо было соблюдать большую осторожность, дабы не открыть местопребывания беглецов. Дядя посоветовал и Гермону скорее укрыться от преследований мстительного царя. Не только Дафна, но и он плакал, расставаясь с племянником, которого любил как сына. Слепой обменялся на прощание несколькими нежными словами с той, которая своей любовью вновь осветила его мрачную жизнь, и они надолго запечатлелись в его душе. Верный Грасс должен был остаться в Александрии и охранять дом своего господина. Опираясь на его руку, слепой покинул корабль, который тотчас же стал быстро удаляться при дружных усилиях сильных гребцов. Грасс сообщил Гермону, что с корабля посылают ему прощальные приветствия и что паруса на нем уже натянуты, и благодаря попутному ветру он быстро удаляется. Недалеко от гавани заметил Грасс большую царскую галеру; она, верно, была выслана в погоню за Архиасом, но домоправитель успокоил Гермона: корабль его дяди был из всех греческих парусных судов самым быстрым, и нечего было опасаться, что его догонят. Грустный и чувствуя себя совершенно одиноким и покинутым, сошел Гермон на берег. Сев в колесницу Архиаса, он приказал отвезти себя в «город мертвых», желая на могиле матери найти душевное спокойствие и вместе с тем надолго распрощаться с этим дорогим для него уголком земли. Когда Гермон вернулся домой, ему пришлось принять нескольких посетителей, явившихся прямо с праздника в Палестре, и хотя эти посещения были ему крайне неприятны, он приказал принимать всех — друзей и недругов. После такого приказания он должен был мужественно переносить все те раны, которые пожелает ему наносить общество, и действительно, немало ядовитых стрел было в него пущено всеми его завистниками; зато все стало ясно между ним и теми, мнением которых он больше всего дорожил. Наконец, незадолго до полуночи, покинул его последний посетитель, и Гермон приступил к приготовлениям к отъезду. Ему не нужно было брать с собой в пустыню много вещей — он ведь хотел там жить очень просто; но он не знал, сколько времени будет продолжаться его отсутствие, и ему надо было распорядиться о том, чтобы бедные, которым он так щедро помогал, не терпели нужды во время его пребывания в пустыне. Все эти распоряжения и приказания продиктовал он своему невольнику Патрону, умевшему очень искусно писать, которого он недавно купил. На вопрос Гермона, согласен ли он его сопровождать в пустыню, Патрон стал горячо уверять его в своей готовности всюду следовать за ним, но, если б слепой мог видеть выражение его лица при этом, он сильно усомнился бы в искренности и правдивости своего слуги. Утомленный, но слишком взволнованный всеми событиями дня для того, чтобы заснуть, Гермон прилег, чтобы хоть сколько-нибудь отдохнуть.