Апсихе - [23]

А Вожак, думала Апсихе, появится тогда, когда она будет в самом плачевном состоянии, потому что именно такая она и есть. Значит, ждать осталось недолго.

Зачем родилась Апсихе?

Смех души, провожавший Апсихе на каждую встречу с мужчиной, начал меняться.

Полость шкуры, еще недавно заполненная удивлениями новой школой и всем, что до сих пор лилось туда с необыкновенной скоростью, начала сжиматься, сохнуть, испаряться, осталось только несколько небольших комьев пыли. Та пыль — все, что познала Апсихе благодаря троице, — была совершенно пустой, напрасной и в то же время она была одним из алтарей души Апсихе.

Апсихе чувствовала, что близился час, когда даже эта школа чистоты и покоя, этот священный великан с жаркими и открытыми объятиями, когда и эта тренировка человечности начнет сбрасывать широкие, сильные, сочные листья, вызывая не только небольшую ностальгию, но и необыкновенную радость от понимания, что конец этой эры звонко провозглашает начало эры нового великана, нового счастья.

Смех души всегда поначалу бывает импульсивным и звонким, экстатичным и неостановимым, он в любое, как минимум, время суток расползается в улыбке и волнует сердце и ум вызовом зваться тем, кем не звали до сих пор. Позже, с ростом ненасытности смыслов человечности, когда объятия великана становятся все жарче и жарче, Апсихе начинает множиться. Она греет так, что кое-где поверхность начинает плавиться и липнуть к объятиям великана. А если великаны очень близко, она оплавляется и так слипается от жары, что начинает чувствовать, как внутри великана струится кровь, понимает, что пора прорываться наружу. Совсем безболезненно, почти без усилий, при самых благоприятных обстоятельствах.

Люди больше или меньше боятся других людей. Апсихе была из тех, кто боится, осмеливается, хочет и не хочет, сторонится и не осмеливается больше, чем другие. Особенно она опасалась, что появится близкий, потому что предчувствовала, какие в ней таятся нераскрытые некрасивости. И страшно, что он — близкий — может их раскрыть. В то же время она очень ждала и хотела как можно скорее встретиться со своими до сих пор не виданными зловонными чудовищами души, с их гримасами и мордами. Но они такие некрасивые. Но, может, они ведут к более высокой жизни?

А он, близкий? Он познает, какая она некрасивая, единственный, самый близкий мужчина должен будет познать, что она некрасивая, и, пожалуй, полюбит ее за это гораздо сильнее, чем любой из тех, кто видел красоту издалека.

Сильнее всего, больше, чем что-либо другое, ее пугала одна-единственная зловещая и едва ли не самая прекрасная возможность — что Апсихе не полюбит его даже тогда, когда он станет отцом ее души, вырастившим ее до привязанности. Ведь привязанности нет. Быть ничьей и общей — это Апсихе умела великолепно. А быть общей — значит обладать душой размером в миллиметр, шириной с ноготь. Неизмеримо длинной, но шириной всего лишь в миллиметр. Апсихе могла бы сказать, что ее задушат ее собственными кишками, выцеженными через нос, — и это не было бы так жутко, как узнать, что в ближайшее мгновение она станет частью дуэта. Больше всего Апсихе боялась, что она может больше не быть такой великолепно совершенной со всеми, если научится быть совершенной для него одного.

Она все еще стучалась в двери к мужчинам. Хотя все больше грустила и не хотела. Она знала, что такое для куртизанки свобода радости, теперь поняла и смирилась, что придется сблизиться с горечью насилия. И уже без ожиданий, надежд и трепета счастья ехала к глазам, забывшим, как можно любоваться. Хотя и в несравнимо более слабой степени, для нее все еще самым важным был их покой и исполнение желания. Апсихе не знала, чувствовали ли они, что она может уничтожить их в одно мгновение; забраться под дно их сообразительности и расколотить его снизу бедрами, как тонкий лед. Наказывала их нежным и искренним взглядом, который говорил: она готова умереть тут же, у них на руках, чтобы доказать, что нигде на всей земле ее нет больше, чем здесь, и никаким другим человеком она не дорожит так, как им. И что она — лучшая куртизанка, просто их женщина.

Став куртизанкой, Апсихе со всей страстью полагала, что одежда не нужна, что она — напрасная ерунда, что люди должны ходить голыми. Однако так может думать только тот, кто не был голым. Особенно сильно Апсихе злило, что ни один из них так и не сумел обнажить ее. Злило, что они не хотели ее раздеть, озарить светом своих высот и заставить хоть раз в жизни наконец взять и смутиться. Злило, что они не показывают, как ничтожно ее существование перед лицом любви.

Нищие, придурки, что вы значите? Ведь вы отражаете свою семью, учите, в чем особость ваших близких. Вы соединяете собой воедино величие своих детей, братьев и женщин. Значит, если вы только таковы, ваши семьи — пустая трата времени и человечности.

Апсихе чувствовала, что они видят, какое жгучее блаженство ей доставляет их общество. Ее прикосновение все еще было теплым, сильным и нежным. Произнося то, что они больше всего хотели услышать, она все еще могла говорить о том, что больше всего интересовало ее саму. Без вранья, без кожи, без защиты. Все еще могла отдаться воле мужчин, которых презирала за запах нерешительности, а за запах тела — почитала. Все еще лежала в их объятиях, как на единственно возможной — самой святой и пугающей, соединяющей спасение и проклятие — доске.