Апраксинцы - [23]

Они вошли въ залу. Тятенька Лари проигрывалъ; онъ пыхтѣлъ и потиралъ рукою животъ. Потъ съ него лилъ градомъ. Ларя подошелъ къ столу. Въ эту минуту тятенька его проигралъ. Оборотивишсь, онъ увидѣлъ сына.

— Ты что стоишь подъ рукой! какъ подошелъ, такъ я и проигралъ, закричалъ онъ на него.

— Я ничего-съ.

— Пошелъ прочь!

Дьячокъ сидѣлъ съ гостемъ, повѣствовавшимъ объ антихристѣ.

— Доложу вамъ, разсказывалъ дьячокъ: у насъ въ семинаріи октава была, Нерукотворенный фамилія ему, такъ въ трезвомъ видѣ и пѣть не могъ; а водки выпьетъ, такъ хоть три часа къ ряду будетъ пѣть. Приступимъ и приложимся къ благодати (показываетъ на графинъ).

— Ну, теперь попремте, братцы. Ларя у тебя въ сюртукѣ-то незамѣтно, спрячь бутылочку хересу. Съ собой возьмемъ.

Двѣнадцатый часъ. Графины долили водкой. Лица мужчинъ дѣлались все краснѣе, и краснѣе; на нихъ выступалъ обильный потъ. Платки то и дѣло подносились ко лбу. Ваня, Шаня и Ларя еще не возвращались. Молодцы мало-по-малу начали выглядывать изъ молодцовой въ комнаты, гдѣ были гости, а старшій приказчикъ Спиридонъ Иванычъ стоялъ у стола и смотрѣлъ на играющихъ въ карты.

— Что, братіе, стоите? отдернемте-ка «моря чернаго пучину», говоритъ молодцамъ дьячокъ. Иванъ Михѣичъ! позволь, по благодати, спѣть съ твоими молодцами?

— Пой, пой!

— Ну, становись, басы къ стѣнѣ, тенора впередъ. Валяй!

Молодцы рѣшились не вдругъ. Басы взялись за подбородки, тенора покосились глазами и начали. Окончивъ ирмосъ, они пошептались между-собою и гаркнули въ честь хозяина.

   Мы тебя любимъ сердечно,

   Будь намъ начальникомъ вѣчно,

   Наши зажегъ ты сердца,

   Мы въ тебѣ видимъ отца.

   Рады въ огонь мы и въ воду.

   Во всякую не погоду;

   Каждый съ тобою намъ край

   Кажется рай, рай, рай!

Иванъ Михѣичъ былъ очень доволенъ; онъ даже всталъ изъ-за картъ. Въ довершеніе всего, дьячокъ началъ басомъ: «достопочтеннѣйшему хозяину Ивану Михѣичу, многая лѣта!» «Многая, многая лѣта», запѣли молодцы; они кричали такъ громко, что даже серебро звенѣло въ горкѣ.

Гость раскольникъ только отплевывался. Затравкинъ въ десятый разъ пьетъ за здоровье хозяина.

— Будь здоровъ! просто, братъ, разодолжилъ! важный балъ задалъ намъ сегодня, — ну, поцѣлуемся. Только однако нѣтъ музыки; а то я бы поплясалъ, выкинулъ бы колѣно.

— Мызыки нѣтъ? — будетъ. Зачѣмъ дѣло стало? Спиридонъ, поди позови сюда Никифора; пусть беретъ гитару и идетъ сюда. У насъ, братъ, свой бандуристъ.

— Микифоръ, Иванъ Михѣичъ, не можетъ играть.

— Это что, коли я приказываю….

— Да спитъ; хмѣлемъ маленько зашибшись.

— Ахъ онъ мерзавецъ, ужо я его!

— Да все одно-съ, не извольте безпокоиться; Степанъ на этомъ струментѣ маракуетъ.

— Тащи его сюда.

Явился Степанъ и началъ настраивать гитару. Приготовляясь плясать, Затравкинъ снялъ съ себя сюртукъ и кинулъ въ сторону, только такъ неловко, что онъ попалъ прямо на голову одной изъ гостьевъ. Раздались звуки «барыныни», и онъ началъ отхватывать трепака.

— Лихо, айда Затравкинъ, вотъ такъ разодолжилъ! кричали гости.

Затравкинъ по истинѣ отличился: онъ вошелъ въ такой экстазъ, что снялъ съ себя сапоги и, надѣвъ ихъ на руки, началъ ими трясти и прихлопывать, какъ то дѣлаютъ ложками полковые плясуны. Когда онъ кончилъ, его подняли на руки и начали качать. Во время пляски одинъ изъ молодцовъ успѣлъ стянуть со стола початую бутылку хересу.

— На рукахъ возьмутъ тя! воскликнулъ дьячокъ, смотря надъ подбрасываемаго кверху Затравкина и отъ удовольствія потирая желудокъ.

— «Мерзость!» проговорилъ раскольникъ и плюнулъ чуть-ли не въ десятый разъ.

— Чѣмъ-же? спросилъ дьячокъ.

— Тѣмъ-же, что плясаніемъ бѣса тѣшатъ.

— На пиру да воспляшутъ! даже самъ псалмопѣвецъ, Давидъ, скакаше, играя.

Дьячокъ понюхалъ табаку, раскольникъ снова плюнулъ и отвернулся.

— Табашники, любодѣи и плясаніемъ бѣса тѣшущіе, всѣ будутъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ.

— Табашники-то за что же?

— Табакъ есть грѣшное быліе, возросшее на могилѣ великой блудницы: хмѣль въ головахъ, горчица въ ногахъ, а табакъ на чревѣ ея, а эту мерзость въ снѣдь употребляете, отвѣчалъ разсерженный раскольникъ.

— Это по-вашему, а по-нашему и священнослужители нюханіемъ занимаются.

— Что ваши священнослужители!

— А вашъ-то попъ — бѣглый солдатъ, еврей.

— Еврей, да вотъ позналъ вѣру истинную, старую; всѣ вѣры произошолъ, во всѣхъ былъ. лучше нашей найти не могъ. Вашъ-то попъ пріѣзжалъ, была у нихъ пря, а что взялъ? пять часовъ бились, нашъ ему доказалъ. Вашъ плюнулъ, да и возвратился вспять: съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ!

— Ну, ну, оставьте, господа, вмѣшивается хозяинъ и прекращаетъ споръ.

У женщинъ изсякъ уже всякой разговоръ: отъ нечего дѣлать онѣ щупали другъ на дружкѣ платья и справлялись о цѣнѣ матери, стараясь, между прочимъ, хвастнуть своими нарядами, и тѣмъ уязвить другихъ.

Гостьи были чрезвычайно рады, когда послышался звонъ тарелокъ, и молодцы начали накрывать столъ для ужина.

Ваня съ пріятелями воротился. Иванъ Михѣичъ увидалъ, какъ они въ передней вѣшали шубы.

— Гдѣ это вы были!

— На дворѣ въ снѣжки играли, отвѣчалъ коснѣющимъ языкомъ сынъ.

— По ночамъ-то?… Шельма эдакая! и онъ далъ ему подзатыльника.

Пріятели ожидали себѣ той-же участи, и скрылись въ молодцовую.