Аппендикс - [31]

Конечно, Латиф ни за что бы не признался, что эта история произошла не с матерью его друга, а с его собственной. Четырнадцатилетнюю Фатиму выдали замуж за дальнего родственника, у которого в то время батрачил молодой сицилиец, и Латиф родился как раз тогда, когда его новоявленный отец садился на корабль, чтобы вернуться в Италию, которую он, как и многие пассажиры, в спешке бежавшие после отдачи колоний французами, в общем-то не знал.

– Это была настоящая любовь, – пытался перекричать Латиф грохот мотора, и лучи крупных звезд стекали по его лицу вместе с водой.

В конце той ночи Амастан очнулся от дремоты. Бледные, с закрытыми глазами лица соседей были намазаны глинистым тусклым светом. Их тела медленно покачивались. Стояла странная тишина. Только рулевой возился, заливая масло в поршень, опорожняя пластиковые бутылки. Он стянул мотор веревками, но мотор молчал, а вода в лодке, наоброт, ожила и начала расти, достигнув уровня их наболевших от долгого сидения коленей. Кто успел, передал свой легкий скарб наверх, где над кабинкой рулевого разместились более везучие. Вскоре море начало крутить и раскачивать кораблик себе на потеху. Взъярялось, хлестало, пыталось затащить внутрь. Латиф, стиснутый с краю, крепко обнял Амастана, защищая от обжигающих пощечин и тумаков воды.

– Все минует, – тихо бормотал он, – море успокоится, оно не всегда такое. Море – это жизнь, сынок, это просто еще одно испытание, вот увидишь, уже завтра мы будем смеяться над ним.

Но когда через какое-то непонятное количество времени окоченевший Амастан открыл глаза, Латифа рядом не было. Карим слева, белый, как морская пена, то молился, то проклинал кого-то.

– Брат, – обратился он со странной нежностью к Амастану, – видно, Аллаху угодно позвать меня, я больше не могу сопротивляться смерти. Море заберет и меня, как оно забрало Латифа, но обещай, если ты вдруг доплывешь, передать моим, что они у меня здесь навсегда, – и он притронулся рукой к груди.

Амастан не успел спросить, где жил Карим и как звали его родителей. Его мутило, тошнота заполняла собой все тело. Он пытался выкарабкаться из нее, но не находил точки опоры, рябь из воспоминаний и расслаивающихся мыслей выталкивала в рыхлую пустоту. Когда ненадолго он вынырнул, море как раз обхватило Карима гибкими руками и, убаюкивая, понесло сперва над собой, а потом, покрыв слоями из разноцветных одеял, увлекло в пучину. Из разговора в начале пути он запомнил только, что Карим (как и почти все остальные – тунисец) мог настроить любую компьютерную программу и даже придумал одну игру. А еще как он пожал ему руку: «Каждый чужеземец другому – родственник» – и улыбнулся.

Азиз сам бросился в воду. Обычно если он не помогал отцу в баре, то гонял с ребятами мяч или смотрел матчи по телику. Он знал игроков всех команд мира и был лучшим футболистом своего поселка. Не раз их команда обыгрывала соседние. «Твое место – точно в Италии, – говорили ему. – Нападающие вроде тебя там богаты и знамениты. Да и вообще, судя по ящику, это всем там удается легко».

– Скоро увидимся, – и Азиз встал на корму.

Земля уже близко, а он, машаллах, умеет плавать не хуже дельфина.

Но земли не было видно еще целый день, а Азиза уже никогда.

Людоедка Тсериэль обитала в прекрасных садах. Но, видно, и в море у нее были свои владения. Его Амастан увидел в этом году впервые. Когда-то, следя за направлением отцовской руки, он старался различить море вдали, но натыкался лишь на заснеженные верхушки гор. В бабушкиных сказках закрома Тсериэль переполнялись финиками, инжиром, циновками, и заблудившийся в колдовском мире странник мог надеяться там немного передохнуть и подкрепиться. Может, и тем, кто попадал в ее морское царство, могло что-нибудь перепасть? Но найдутся ли у морской Тсериэль компьютеры для Карима и мячи для Азиза? Ему же самому – не фиников и не финикового сиропа, а хватило бы чана чистой воды. Та, что змеилась вокруг, постоянно меняла цвет, и даже когда он закрывал глаза, его преследовал режущий, скачущий свет и его резкие, тошнотворные оттенки.

Два тела он сам и тот, кто раньше сидел вместе с ними впереди, выбросили за борт, лишь только они перестали дышать. Как долго мучился один из них! Амастан падал в забытье и возвращался, а агония смешного, низкорослого паренька все длилась и длилась. Откуда он был, как его звали, почему он плыл в Европу? Амастан ничего не знал о нем. К счастью, он сам не пил из моря. Латиф оставил ему глоток воды в своей литровой бутылке, хотя потом все-таки, как и все, кроме Ами, которая решительно отказалась это делать, он принуждал себя, словно лекарство, глотать собственную мочу.

Пить, пить, золотые шары апельсинов их сада… Прошлой зимой он срывал их, не понимая, что одного этого уже достаточно для счастья.

Говорили, что туристы доплывают до Сицилии за четыре часа, а их плавучий гроб кружило уже несколько дней.

Да и все его путешествие неожиданно растянулось. Всего-то, казалось бы, и расстояния от Сефру до Кап Бон, но между ними замешалась начинка из Феца, Маракеша, Рабата, Туниса, Суса. Когда из разных городов он звонил домой, в оставшиеся минуты младший брат успевал приглушенно и слишком быстро бросить несколько слов про Ркию. Виноградины ее глаз, пронзенные дневным светом, губы сочнее алой черешни, тонкие запястья и руки, которые во время их последней встречи у каскада были так изысканно изукрашены красной хной. Наверное, этим она хотела вселить в него надежду. Придет день, и ее понесут в носилках новобрачной ему навстречу! О, он прекрасно расслышал восклицание Латифа, потому что все, что с ним происходило в течение последнего года, было подчинено любви. Еще до той секунды, когда два года назад он увидел Ркию, он узнал бы ее среди девяноста девяти других девушек, и странным, пожалуй, даже невероятным ему казалось, что то же женское божество могло обитать и в других, что кто-то мог любить какую-нибудь обыкновенную женщину так же, как он – свою Ркию.