Аппендикс - [28]
– Эй, я собираюсь в Рим, знаешь? Поедешь со мной? В Рим.
– В Рим? С тобой? Конечно! – улыбнулся Амастан, как будто на снежные горы упали лучи солнца, и в тот же момент исчез. На его месте стояли пыльные клубы.
Дело было даже не в том, что хозяин экономил на касках. Стена брызнула, как цунами, подавила, засыпала и, возможно, расплющила бы даже и с касками. Флорин расчистил завал, но чужая жизнь, не оборачиваясь, уходила на его глазах.
А ведь это мог быть и он. «Лучше, если бы это был я, это, безусловно, должен был быть я», – кристаллизовалась в нем неуничтожаемым осадком любого действия едкая мысль, – ведь он знал, что это может случиться, и ничего не сделал. Он, конечно, предупредил Амастана, но что означала его улыбка, эта его ненужная, наводящая слепоту улыбка, которая создавала впечатление, что парень немного не в себе, и напоминала о том, что Марокко – один из главных экспортеров кайфа? Или все-таки не предупредил? Почему он, который мог бы вот так же случайно исчезнуть, не оставив почти никакого следа (хотя возможно ли это – не оставить следа, следа, сле, сл, с?), винит себя, когда настоящие убийцы устраивают свои пищеварительные делишки и весело проживают хапнутые жизни?
Флорин пошарил в карманах джинсов и рубашки, но ничего там не нашел. Всеми порами мы вдыхали дизель и бессвинцовый бензин, который изрыгали машины и подпрыгивающие на брусчатке мотороллеры. Пробовали друг друга на взгляд и на слух. Его мотоциклетная куртка свисала с гранита фонтана, из кармана виднелась пачка. Перехватив мой взгляд, он наконец заметил то, что искал. Фортуна[13] было написано вертикально белыми буквами на синем небесном фоне картона. Курение наносит вред тебе и тому, кто находится рядом, – черным, более мелким шрифтом по горизонтали. С зажигалки томно взглянула голая грация, и он, прикуривая, прикрыл ее ладонью. Распущенными волосами она напомнила мне Марию Магдалину, а из ее черного кустика волос тоже мог говорить бог.
Капрал – наниматель-надсмотрщик и владелец стройки никак не смогли оторваться от своих вечерних дел. Побегав вокруг стройплощадки, Флорин никого не встретил, кроме пса хаски (другой глаз, правда, у него был черным), и, вернувшись, так и просидел над Амастаном до утра. Потом он не мог вспомнить, вставал ли он хоть раз помочиться, наверное, нет, а может, и да, когда пошел помыть руки (не от крови, ее как раз не было, а от известки, пыли и грязи) и заодно принести воды.
Непоправимое происходит ежесекундно, но обычно с человеком случаются непоправимые мелочи. Например, он оставляет перчатки в магазине. Произошла лишь ничтожная оплошность, которую он сразу же исправил – примчался, захрюкавшись, назад, и, значит, они должны были бы лежать здесь, как лежали. Никак не верится, что даже в такой интимный сюжет, как принявшие форму рук перчатки, так долго воплощавшие и увековечивавшие его самого, мог вмешаться кто-то посторонний. Однако это очевидно: он не может больше ими обладать, греться в них, запихивать в карманы, теребить их кожу. Они остаются только в зрительной памяти. Досада гложет, и непонятно, на кого больше: на себя ли, на вора. Но уже через несколько дней их образ тускнеет, ошибка исправляется забвением, на смену вещи спешит другая.
Или автобус, сбежавший из-под носа. Черт, если бы владелец канцелярского магазина не сделал вид, что он не от мира сего, и не стал бы, не слыша возражений, делать фотокопии десяти страниц вместо одной, сейчас можно было бы, поднявшись на подножку, смотреть на удаляющиеся фасады, а не стоять с опять двойкой на физии и близоруко вглядываться в безнадежную даль урбанистики. Но вот подкатывает пыхтящий, набитый людом домик, и все позабыто, даже если бюрократические хлопоты и откладываются на после праздника.
И Флорин сразу же подключил все жильные канаты, всю силу мускульного насоса, чтобы оплошность была исправлена. Орал, пока не охрип, звал на помощь кого угодно. Несколько раз набирал номера хозяина и
