Апостат - [43]

«А затем возвращался я домой. Смачно скрипели патоковые половицы. Щипало в носу до разрешения фейерверковым чихом, от которого подскакивала развесистобровая гендерная дегенератка в коридоре, цедившая сквозь фарфоровые зубы: «На здоровье» — точно намеревалась пить со мной, — тщательно массировавшая одноразовым платочком каждую морщинку своего виска, пока расставленные по углам колченогие, как пинчеры, хризантемы, прыскали со смеху, отворачиваясь от сквозняка в сторону мордастого рудного Неруды, висевшего набекрень, под отслоившейся свитком штукатурки, прячущим опочившую ночницу, к юго-западу от чёрно-белого хазароскулого Пастернака с его же немецким письмом, коим переводчик отлавливал энгадинских рыб поглупее да побогаче. Нобелевских лауреатов для чего-то разгородили террасным стулом, свежевыкрашенным пупырчатой зеленью tape à l’œil и на диво стойким столом, унаследовавшим по смерти ведьминой избы одну из её ножек.

Мебель принадлежала староамстердамской школьнице, так и не решившей с герулами-социалистами — предтечами Евросоюза! — проблемы с пропиской, и я, возложивши ногу на решётчатое сиденье, трудился над узлом, дивясь всем изворотам лавочнической обходительности автора Мертваго (так убелённее Сириуса рентье, бывший удачливый работорговец, холит, эпохе вдогонку, догоновых умельцев), — а снизу доносился квакающий дискант профессорши, вразумлявшей гуманоидную свору вскормленных на симонию волхатки Бовуар турбиноглазых трибад (коих щедро фабрикует гранёнозадая швабская Швейцария), беспрестанно удушающих разъезжающиеся молнии ширинок, об истом и умело скрываемом им, феминизме усопшего моего соседа.

Разувшись, и уберегая лоб от балочной затрещины, я с поклоном семенил через библиотеку, полную рассыпчатых книжец, долдонящих всё одно: взъерошенный, точно бородач, переборщивший по части мертвечины, пятитомник наглого парижского гаера на пьедестале-карлике от далекарлийского мебельщика, меж Маргаритой Крайянкур и куракинскими шармами гуру из Дорнаха, насупился супротив хитрющего Рейнеке-Лиса, примостившегося рядом с Бидермейером, почти начисто скрывшим перевод Биде, — и, наконец, забирался под душ, тугой струёй тревожа разбредшихся по музею самок: «Всё потопить!» — подчас иная отворяла запретную дверь, чтобы тотчас грохнуть ею, испустивши шип, завидев моё, тогда ещё без шероховатого шрама (а сейчас — будто след кабаньего клыка!), косматое бедро (Алексей Петрович отколупил ещё одну нить), а я отвечал ей гаканьем, отправляя вослед ему, — славя моего Бога! — русскую запальчивую скороговорку.

Да и как не желать разнести их простецкий мирок к бесовой матери? К моему ещё более грешно-копытному отцу?! (шайтан! обмолвился!). Пусть не разодрать, а хотя бы рассечь изнутри, вертикальной брешью, через которую здание-подельник, выказачивая вприсядку, назло, повыветрило бы ушлых торгашей с их брошюровой мокротой. Верьте мне: самолично исцелю я мною же уязвлённый дом — суток эдак через трое, — только бы натешиться счастием пасхальных мук, братски поделиться ими, навостривши ухо, да выстанывая щедровку, насупиться по-щедриновски — проникновенно, дико!

А со следующей зарёй просыпаешься, охваченный ужасом, за руку проводящим тебя через рубеж сновидений: ущелье белым-бело! Будто Бог-отец — дальняя родня моему! — предчувствуя преждевременный пожар, выслал, чартерным рейсом через Кипр, любимого своего брандмейстера, и тот на славу укутал пеной лиственницы (оставив нетронутым их нижний, салатовый, с махровой искрой, испод), крыши (наделивши энгадинские дома, словно храмы Золотого Кольца, чуплюками), превратил остроконечный барометр в крепкоостовную снежную бабу, которой развесёлый старикашка-миллионщик, влача за собой вороватую свору говоруний, прицепил в виде носа нектарину, — только выпрастовался черенок величиной с чечевицу. Нередко иное деревце, изнемогавшее под дивно розоватой изнутри пирамидальной глыбой, дождавшись жертвы, скидывало свой рассыпчатый блок, ледяно обдававший меня, с темени до пят, Россией, чеховской, ещё не разъятой бесовской дачной кутерьмой, — и я, долго отплёвываясь, вытряхал из бороды желтоватые иглы, багряные ягоды, острый падубный лист, семечки сонечника (словом, коллекцию домовитой пары тут же горестно стригущих воздух синиц, сопровождавших рывок своего жилища в Сильваплану), настраивался на шамаханскую интонацию девичьего — хи-хи-хи-ха-ха-ха! — смеха, к которому, чуял я, рябина присоединила свой облегчённый звенигородский хохот, чьи раскаты соответствовали корневым корчам, — достающим и мою ступню, сожалевшую о вчерашнем махаоне (Александр — варвар в шароварах, перезрел, так и не дождавшись воздаяния), — и в каждом давешнем чешуекрылом выдохе слышались наитвердейшая уверенность в скорой смерти, радость её объятий, нега желанной встречи, тянучая сладость нового расставания. А над лугом, — где изящно и беззвучно разгребая копытом сугробы, словно заплативши дорогущему заезжему танцмейстеру и со всею обстоятельностью разучивая па экосеза, насыщались буланые бородачи (двое, ещё в сбруе, звеня колокольцами, — собственная митрополия! намёк Козлову на холод! — и силясь дотянуться мягкими губами до брошенной туристами кисти чёрного винограда, ритмично справляли большую нужду, как младенцы — в удачно подвязанную кожаную простынь) — летела сквозь снегопад, будто переча грозному улиссову витийству, намедни пригрезившаяся мне грачиная двуколка, с хрипотцой обещавшая своё вечное возвращение на перчатку тана Левитов.