Апостат - [41]

Низкая лоханка всосала, — привередничая, с утробным клекотом выбравши его перед тем, — из многогранной мыльной оболочки полуседой клок. Память сразу воскресила Панакрисию с мохнатым, но оттого не менее чётко очерченным своим клинком, дожившую до осени, радостно и как-то ароматно агонизирующую, с густым стоном празднуя истинный Oktoberfest на черновздутом скатертном косогоре против извержения лемнискатой патоки древней кельтской браги, льнувшей к толстенному стаканному стеклу, — двойное надувательство ностальгии!

— Стекло, — проговорил Алексей Петрович. — Стек… нет, сткло, повторил он, уже не выпуская слово, само ластившееся к нему, — и продолжал придавать ему Логосовые очертания, затем, боясь порезаться, расплавлял его, разгоняющейся воркующей скороговоркой наделял его текучестью, ветхозаветным отрицанием, выжимал из него гласные, избавляясь от вязнувшей на нёбе тошнотворной чапры.

Вдоль ванны, идеально разделяя её пополам, шёл ровный серый штрих — последствие бритья во время омовений — фамильная слабость Теотокопулосов, возведённая Алексеем Петровичем в гордый ранг греха. Силясь не угодить во влажные следы Петра Алексеевича с тщедушным комом пены там, где отпечатались четыре пальца, Алексей Петрович ухватил склизкую головастую лейку душа за адамово яблоко, смыл абортыша отцовой бороды и, предпочитая не рассматривать и потно-пятнистый зеркальный диптих, рассечённый млечным путём фторной россыпи, свою огненно-рыжую (хоть иди на поклон к ливанскому, тому что из американского Вселесья, миллионеру!) щетину, по утрам тронутую, он знал это, первостатейной вохрой оттенка ноябрьских щупалец рябины, предостерегающе указующей в небеса перстами побесплодней (под тяжесть её гроздей, аид иль гой-изгой, подставь иссушенное мукой по родине лицо! да замри, замирённый!), — принялся за поиски бритвы. Вездесущая ракушковая мыльница «Rembrandt», годящаяся и в пепельницы — точно вывернутый наопако кастет, — набор расчёсок, плугообразных гребней, щёток для ворсистых пиджачных плеч, щёточек для ногтей, намедни срезанная пяточная мозоль (шелуха заразной средь богов Изидовой забывчивости) и чёлн обрубленного коготка рядом с шампуньевой мумией, державшейся стоймя увереннее своих луврских предков (словно в очереди за жилплощадью в геморроидально-гоморровый горсовет лучшего города во Франции): «Blond sublime. Schwarzkopf». Подчас попадаешь впросак, излишествуя в Лонгиновом презрении к простецкой смеси неэллинских идиом!

Однако, ни единого лезвия бритвы! Лишь в малиновом стакане, татуированном трёхлепестковой ромашкой, деля его с парой чудовищно взлохмаченных зубных щёток (спросонья Пётр Алексеевич с Лидочкой, несомненно, отправляли в рот ту, что попадалась под руку), торчал обезглавленный стебель стекла, а тощая пластинка «жиллета», как саранчёнок, шевелила усами на полу, близ пожираемого стеной изгиба трубы, журчавшей сейчас — надрывнее исполинской церковной цевницы — баховой кантатой. Ох, горько мне, горько! Хоть отдавайся в полон брадобрею гоголевского Сна!

Алексей Петрович заткнул довольно гукнувшую, будто добившуюся своего, ванну. Пустил воду. Сыграл простую гамму на мутной струе, подкрутивши крантик до половины седьмого, сделал её горячее, напористей. Вода бежала туго, задыхаясь, с переборами да запинками, как марафонец через хребет воющего Лицейского холма, загодя предчувствующего вкрадчивое прикасание плесниц, а с ним и табунца философов-ходоков побогаче, сиречь — поталантливее, — денежных надеж любомудрия.

Алексей Петрович выбрал (как прорицатель из ковчега — любимую скрижаль) парижский шампунь, просунувший свою триколорную шею в прореху ридикюльчика, — не испытывая арийских претензий на blond sublime: брутальное воспроизведение торга ритора Агамемнона с Гомером, мол, чей Мелеагр белокурей. Тотчас в зеркале его странно жилистая рука со своей продолговатой ношей прорезала дорогу, чудеснее той, из Пантачантры, египтянина-Моисея. Тяжко воздев колени, он влез в ванну, потоптался в белёсой, будто Рейн под мендельсоновой кистью, стремнине, плюхнулся туда, и с наслаждением охая да ощупывая швы, заиграл пальцами ног, подчас показывающими над поверхностью коричневые от песка ногти. Потом, брезгливо морщась, прислонился шишкой затылка к кафелю, уколовшись ключицей о подбородок; полил шампунем голову, заёрзавши поначалу от текучего холодка; из пены, точно завязший в иле Наутилус, воспрянул живот, расчёсанный, как Кафка, с разбухшим шрамом вместо пробора, — а Алексей Петрович всё тёр лицо, счастливо увезённый от скифов и амазонок скальп, нажимал запястьями на глаза, ощущая плавную круговерть яблок, — после чего суриковые пятна долго куролесили по двухцветным клеткам, как он не трамбовал их бугристыми ладонями. Пар клубами подступил к кудлатому штукатурному потолку, — также имеющему право на порцию лидочкиного шампуня, сгустился широкими кольцами. Сразу против Алексея Петровича загудел решётчатый кондиционер «Helios», покрывая прочие духовые инструменты дома, чью стоимость, переводя её из одной имперской валюты в другую, а затем — в швейцарскую вольную монету (точно упрятывая цвергово своё наследство в горный сейф), высчитывал Алексей Петрович, молниеносно отстраняя меркантильность по ту сторону дрёмы, раздавливая её сном, который всё прерывался некоей вёрткой писклявой дудкой, наяривавшей вчуже, из фундаментных недр, как кишка иного немецкого органа. Ведь только сном, его громадной безгрёзовой глыбой, совладаешь с собственной вялой тройственностью! Но сейчас, рядом с нудноватым калькулятором, толково выводящим (тотчас вычитая налоги) полтора годовых, неотвязно присутствовала мощь лика, разъедающего Алексея Петровича бледным огнём, опоясывающим ночную, благоуханную (будто удостоившуюся звания Божьей темницы) конюшню, подбирающимся к стогам клевера, и, чрез навозные кучи, дотягивающимся до динамитных штабелей — подлинного нобелевского дара. — «Кому и как поведать мне? Загадку. Что