Апоптоз - [45]

Счет от одного до десяти и взмах ресниц. Давай.

Она была уже почти в проеме двери, когда на столе, оглушительно съежившись, зазвонил телефон. Сделаем это еще раз – хлоп. Что мы видим? Он – уже выпрямившись, теми же рывками заталкивает здоровую стиральную машину обратно в паучий угол. Живой. Ему еще рано. Она – чуть смазанная, в движении, летит совершать то, что уже не состоялось, оставляя позади себя крупные бронзоватые кудри и правую руку, сжимающую белый стебель ножа. Красивая, похожа на счастливую невесту. На столе – заливается, подминая собой все звуки, мысли и решения, его телефон, на экране которого горит JOB вызывает с двумя всем знакомыми вариантами финала – зеленым и красным. Крещендо. И он, и она слышат звонок, непроизвольно подлавливая головами его мелодию.

Для удобства пропустим секунды две, и вот наконец она поворачивается так, чтобы вонзиться ошалелыми глазами в извивающийся прямоугольник, с младенческим надрывом высвечивающий имя абонента. Пропускаем еще пару секунд на естественную работу ее мозга, – и не заточенный нож, длиной сантиметров так в тридцать, сперва набрав скорость от замаха руки в полную силу, а затем кувыркаясь в истошном крике, уродливо стянувшем ее лицо, с непредставимой быстротой приближается к полу. Она кричит так пронзительно, во весь рев своего молодого тела, что вопль этот слышит и одинокий мужчина этажом выше, страдающий от бессонницы и любви к акустической музыке. Тот самый, с кем, возможно, она все-таки когда-нибудь познакомится. И ее соседи по обе руки. Первые – добродушная пожилая пара, трясущаяся над своим поджаристо-кофейным мопсом (он болен раком и едва ли дотянет до осени) и будущим единственного сына, который в третий раз гуляет свадьбу в одном и том же омерзительно синем костюме. Всех жен зовут Татьянами, как и мать. Второй – его она знает меньше – пьянствующий вдовец, время от времени приводящий к себе короткопалых грузных женщин, каждая из которых – одно лицо с его покойной супругой, почившей при очень загадочных обстоятельствах. Что касается юного черноволосого поэта, возвращающегося из центра после не особенно приятной встречи, то этот еёный крик он слышит тоже, второй этаж все-таки, до земли очень близко. Но поэт наш настолько занят тем, что перечитывает в своей голове диалоги, которые вел два часа тому назад, и так, и эдак переделывая собственные фразы, что совсем на него не реагирует. Пропускает мимо ушей. В этом городе все равно все сумасшедшие.

Да, ситуация непростая. Зрелищная. Критическая. Понятно, что и он, и она только что были на волоске от чего-то страшного; чего-то, что каждый раз является к нам женщиной. Но на этот вечер было достаточно и одной. Понятно и то, что живи они, скажем, в эпоху Средневековья, этой картины никогда не случилось бы. Вероятнее всего, вместо незаточенного ножа в белой руке оказался бы тяжелый медальон на белой шее, в своих продолинах прячущий не прядь волос или пустоту, а смертельную дозу яда, которую в удобный момент можно подсыпать в воду, вино или шербет. Все-таки убийства без крови с начала начал сильнее привлекали женщин. И то верно – чего они в ней не видели?

Момент, в котором его застали – шум застенного движения, вспышка звонка и последующий безродный вопль, – с мясом вырвал его из собственного малосчастливого детства, куда он успел основательно подгрузиться, отчего крик женщины и крик телефона смешались в одно общее звенящее существительное с одной общей секундой рождения. Придадим картине немного ускорения и проткнем крошечную паузу испуга, заполненную запахом пыли и нагретых в руках инструментов, что заставит его оттолкнуться здоровенными ногами от скользкой плитки, зацепляя ступнями заговорщицкую компанию светло-русых волосков, тоже интересующихся, что же там стряслось. Им нужно вытерпеть буквально два удара, чтобы увидеть, как она, едва стоя на полусогнутых и обхватив себя накрест, трясется в рыдании, заливающем лицо, открытый рот, вздутую шею и прерывистые строки дешевого ламината. Похожа на горбатую старуху. Он сразу же замечает, что под квадратные ноздри розеток забился длинный тонкий нож с поседевшей пластиковой ручкой, от страха пытающийся скрыться за отходящей кожей обоев, и только после перебрасывает взгляд на складной п-образный стол, где громкой трелью вибрирует к краю его мобильный.

Пропустим еще пару секунд на естественную работу его мозга, этого достаточно – «дела!» – и увидим, как его печеные руки, просеянные толстым черным волосом, по-родительски обхватывают ее дергающиеся плечи и голову – «все хорошо, все хорошо, ну-ну, тише-тише», – и она, напоследок глотнув своего воздуха, безвольно проваливается в его мягкое, сдобное тело. Пульсирующим красным потоком ее уносит в темное, пропахшее потным мылом нутро, где прячутся половинчатые воспоминания и дубликаты целых периодов жизни, погребенные, по образу и подобию гробницы Тутанхамона, под ворохом разных бес или телесных предметов, которые вдруг материализовались и начали разыгрывать немое кино. В ролях – случайные и ненужные английские фразы, знакомые ей еще с садика – Cinderella, what are you doing? – запах костра, затушенного дождем, стук узконосых материных туфель с металлической набойкой (оттуда вечером вынимались посеревшие и пока что молодые ступни), забытое название сказки, где девочка захлебнулась собственными слезами, ветер от веера неисписанных страниц, старая фотография массового забоя дельфинов на Фарерских островах, колкость любимого детского платья, потерявшегося при переезде, сим, так и не выбравшийся из бассейна, откуда его хозяин предусмотрительно удалил все лестницы, синий дымок от растворимого кофе с ложкой распотрошенного нью милки экстра, две ложки, банку поставь на место, вакуумная тишина околоплодных вод и разный другой мелкий скарб, вплоть до крошащихся об асфальт цветных мелков и рисунка, скопированного у девочки, волосами напоминающей сестру, – на нем пятилистный цветок сирени, который так редко встречается. Если его найти и съесть, загадав желание, то оно обязательно сбудется. Так говорят.