Апоптоз - [41]

Молоток быстро нашелся в прихожей – в стенном шкафу. Благо мужчин в доме нет, инструментов мало. Через стеклянные дверные вставки, затемненные стеблевидными узорами, было видно, что света нет. Погасили, но не спят, я же знаю. Специально громко, так, чтобы им было слышно, я щелкнула деревянной ручкой молотка по коридорному выключателю и на пятках простучала обратно. Пригорюнившийся молоток прилег по правую руку от доски с орехами, и, глянув на эту миниатюру, я представила, что сейчас он – некто вроде священника, который шепчет осужденным какие-то последние, но не главные вопросы, чтобы чуть погодя, напоследок ласково протянуть им серебряный крестик для сухого поцелуя и завязать глаза. Ну, ну, тише, тише. Бог больно не сделает. Зачитывается приговор. Минуту, не дольше, но кажется, что тянется целая вечность. Я отделяю от группы смертников одного дородного детину – ну что, доигрался? – и, прицелившись, ударяю молотком по его скорлупе. Завтра. Хрустнувший череп вместе с ядром превращается в щепки. Черт, слишком сильно. Попробую полегче. Следующий мой удар не разламывает кору полностью, а откидывает друг от друга неровные полушария, которые тут же в моих руках становятся сморщенной трухой. Да как их вообще чистить?! Очередная попытка повторяет первую: удар – и мгновенная смерть. Хотя возможно, что констатация преждевременна, не знаю, как это работает у орехов. Четвертый приговоренный, о чудо, отделывается только легким сотрясением – из разбитой скорлупы вылупляются небольшие цельные кусочки, которые я сразу же отправляю в рот. У бабушки в кухонном шкафу, там, где томился дешевый чай и подгнивали сдобные печенья, всегда лежал маленький засаленный пакетик с горсткой очищенных грецких орехов. От них умнеют, говорила бабушка, отсчитывая мне на ладонь, будто это деньги, несколько светлых голов. Вот такую, хотя бы одну из таких, нормальную, полнотелую, хотелось получить и сейчас, на этой деревянной площади, но обе мои руки, которые давно уже стали левыми, принадлежат разным людям, а значит, и палач из меня никакой. К черту, к черту это все.

Прошло сколько-то времени, за окном совсем стемнело. Если бы кто-то зашел на кухню, то обнаружил бы меня откинуто-сидящей у опустевшего эшафота, со всех сторон окруженной останками размозженных ореховых долей, которые теперь придется собирать со стола и по всему полу. Я огляделась, рисуя головой прочерк: все тонуло в больничном свете горбатой лампы. Что-то неопределенно-личное, похожее на зачаток будущего рыдания, вдруг подступило к горлу, сделало одежду неудобной и даже противной, неприятно касающейся моей кожи. Я резко дернулась, прочертив обратную лыжню деревянными ножками стула, встала из-за стола, чуть наклонившись, дотянулась до чайника и утопила его педаль. Надо бы что-то сглотнуть. Его прозрачное пузо просияло синим, и уже не раз вскипяченная, обгоревшая вода протестно забурчала, сопротивляясь очередной пытке. Завтра. Сделав пару нервных ненужных движений, будто собираясь кому-то позвонить, я снова вернулась на свое место. Щекотание в горле не проходило, все так же зрело где-то выше груди, видать, ждало своего часа.

За стенкой опять послышался смазанный звук неопределенной природы, смешавшийся с нетрезвым мужским присвистом с улицы. Как странно: и они, и я только что его слышали. Только я двумя, а они четырьмя ушами. В комнате распахнута балконная дверь, привешена тяжелой белой шторой, знаю, сама открывала – ослабить этот запах женского монастыря и прачечной, въевшийся в стены. Глазами своей памяти я гипнотично зашарила по углам и обоям, выхватывая случайные детали, обступающие два уже наверняка раздетых тела. Вот, например, справа от моей незастеленной кровати – свежий трупик захмелевшего комара, прихлопнутого ночной ладонью. На полу то тут, то там возведены пирамиды моих книг, всячески отбивающихся от пыли; вечером в хорошую погоду ее может высветить рентген солнца. Сестра постоянно жалуется, что окна у нас выходят на теневую сторону, темно, говорит, будто в погребе или в трюме. А мне нравится, я уже привыкла. Все равно для тех, кто не спит, солнце и не садится, и не встает.

Педаль чайника довольно цокнула. Я влила кипяток в кружку, поставила ее на стол, а сама, усевшись, развернулась лицом к пустой стене, словно собиралась с ней серьезно поговорить. По низу вился холодный воздух. Я сжала пальцами ступни – ледяные, странно, я немного взопрела. Это все, наверное, от потери крови. Мои глаза уперлись в падающие линии бесцветных обоев. Я видела ничего, ощущала себя никем, в голове стоял сквозняк мыслей. Мне казалось, что я думаю обо всем сразу, обо всех вещах, что есть в мире, и одновременно не думаю ни о чем. Вот, например, какая-то незнакомая женщина, нет, тысячи каких-то незнакомых мне женщин прямо сейчас рожают детей где-то, скажем, в Нью-Йорке. Ровно в этот же момент, будто это такое поршнеобразное движение, столько же, если не больше безропотных стариков и других обреченных уступают им место, отправляясь на тот свет. Допустим, в Токио – первое, что пришло на ум. Секунда эта делится и на юную цыганку люли, расстилающую курпачи на полу своего глинобитного дома. И на подрязанского батюшку, колотящего свою жену за то, что плохо молилась. На Ахмета и Дерью, выводящих баллончиком свои инициалы, скрепленные знаком +, на случайной стене в темных закоулках Балата. На хитрого немца, везущего из Южной Америки кожу анаконды, которую втридорога продаст на родине. На гуцульскую беловолосую девушку, которая слушает рассказы старших жiнок о том, что кровоочищение раньше было у мужчин, но Дева Мария, увидев, как они тяжело работают, попросила перевести его на женщин. И на мальчика из моего сна, после поворота головы оказавшегося девочкой, тоже делится эта секунда. Как и на его мать, жену бывшего белогвардейца, который почему-то похоронен в Монако. И самое паршивое, что и на меня эта блядская секунда тоже делится, ведь прямо сейчас через картонные стены нашей однушки я слышу, как сестра надсадно стонет, как будто ей, зажимая рот, ломают позвоночник. Слышу разъяренные шлепки кожи, полубредовые выкрики этого псивого мужика. Слышу, как от напряжения у него слезятся глаза и подмышки. Слышу, как машет волосатыми крыльями двуглавый орел на его груди. Через черные ноздри розетки вдыхаю жидкий запах нашей падшей комнаты и представляю, как поблескивает под светом фонаря бесцветное сало его кожи. И самое ужасное, что где-то внутри себя, вот тут, где крутит и вертит, я чувствую, как ворочается его пока что живая плоть, намереваясь попасть в будущее, куда, как известно, берут не всех. Вдруг резко становится очень-очень тихо, как после выстрела. А затем розетка змеино шипит «киса, ты его хочешь?» – на что хочется прямо в ее же брюхо проорать «сам доедай». Но, видимо, сестра отвечает утвердительно добровольно-принудительно. И снова влажно-ядовитая тишина с перерывами на какое-то нервное предынфарктное сопение.