Апоптоз - [38]

– Кристина, Кристина!

Не оборачиваясь, я продолжала идти дальше, чувствуя на себе чужой и неровный взгляд. На улице никого больше не было, и мне на мгновение стало жутко от того, что это может быть третья версия меня самой, которая догоняет меня из условного прошлого, как я только что догоняла себя в будущем.

– Кристина, да подожди же ты, Кристина! – уже громче тявкнуло за спиной. Довольно молодой, небритый, подвыпивший мужчина поравнялся со мной и, чуть присев, глянул в лицо своими толстыми червонными глазами.

– Ой, девушка, простите, бога ради, – театрально отпрянув, протянул он, оскалив зубы, похожие на фортепианные клавиши. – Ей-богу, простите, обознался, думал, что вы Кристина, чтоб ее. Сбежала, падла, хотя договаривались. А уговор, сами понимаете, дороже денег. Хотя у меня их и так лавэ нанэ, девлет джам.

Не поднимая глаз, я молча шла вперед, как бы не чувствуя запах его тела – дворняжью помесь кислого пота и испаряющегося алкоголя.

– Девушка, вы меня извините, что я такой ремок, ну не уродился, что поделать. Все время я мимо кассы, так сказать. Ну а чё, гены, гены. Мать была мегерой, отец – инвалид, на заводе ему руку отрезало. Но он не это, пуделем не стал, вы не подумайте, занялся резьбой по дереву. Как сейчас помню, запах вечно дома был такой, ну такой, как будто я хомяк в аквариуме. Опилки везде, разная мотня. Я, кстати, Николай. У меня от-чё есть, – и он, чуть покачнувшись, отревизовал карманы брюк, явив стеклянную бутылку вспотевшего пива и яйцо в скорлупе цвета его руки. – Ужин отдал врагу.

– Вы не против же, да, что я к вам так на хвост упал? Я вам вот что скажу. Я с женщинами никогда не спорю. Никогда. Опять же, отцу спасибо. Я это, домой сейчас. Приду и спать завалюсь. Я что это, что говорю-то, вот. Мы с женщинами научились общаться не благодаря Рюрикам, а благодаря Романовым. Ну это, после той шутки Петра Первого про рыбу-пилу, помните? Я не зоофил никакой, просто вот врезалось в голову, ну просто намертво. Это все, может, конечно, всеобщая глупость, да. Ну а я тогда – своя. Но Кристинка этой всей гармошки не понимает, ей бы все смехуёчки да пиздахаханьки, простите за мой французский. Вы, кстати, в курсе, что раньше на месте Москвы был теплый океан? Ин-информация со слов очевидцев. Потом вода куда-то делась, а мы тут все остались на дне. На дне, понимаешь? Ха-ха-ха, на дне… на дне, блядь, мы тут все на дне, утопленники! Утопленники, ха-ха-ха-ха, утопленники, мы все, блядь, утопленники, ха-ха-ха-ха, – и, закрутившись в своем истерическом смехе, будто враз что-то поняв, Николай мотнул влево, через лоскут затертого пешеходного перехода, в пустой серый переулок, продолжая спотыкаться и что есть мочи смеяться в небо.

Мы, как стороны подкинутой монетки, поменялись местами. Теперь это я смотрела в его удаляющуюся спину, которая содрогалась то ли от пьяного хохота, то ли от стенаний по тем, кто утонул.

Я решила не дожидаться ее превращения в точку с булавочную головку, отвела взгляд и толкнула себя вперед. Иди, давай иди. Ну же, пошла. Пить теперь хотелось просто нестерпимо, жажда стянула горло. Так бывает, когда долго не ешь. Вроде лечебного голодания на нищете. С прогретого асфальта по моим оголенным белым ногам возвращалась назад ночная влага. Я вспотела, хотя жары особой и не было. Меня несло все глубже, переулками, которых я не знала и не запоминала, мимо подростка на велосипеде со вставленной в спицы игральной картой, мимо слишком легко одетой девушки, чей открытый живот рассекала крепкая синяя вена. Какая-то маленькая девочка в красном платье играла с отцом в прятки, притаившись то за травинкой, то за камешком, и тем напоминала редким прохожим о реальности, которой они лишились. Я тоже так делала в детстве. Ложилась на диван и накрывалась простыней, думая, что родители, которые вышли на поиски, меня не видят. Они бродили по дому около минут десяти, ласково зазывая меня из разных углов, иногда подбираясь почти вплотную, почти задевая эту мумию, и мое сердце начинало бешено биться, еще миллиметр – и найдут. Но мама отходила к двери, громко сообщала папе, что никого не видит, и расспрашивала его, оказывается, тоже никого не заметившего. Они выходили из комнаты и шли искать на кухню, и я тут же с силой отбрасывала лист простыни, будто она краденая, и со всех ног бежала к джутовому канату, приделанному к потолку в коридоре. Он у нас был чем-то вроде гонга. Стуки-стуки за себя, но не за свое сердце, которое, видимо, однажды испугавшись, уже навсегда забыло исконный ритм.

Все мои карты спутались. Я вдруг остановила себя посреди улицы, не понимая, каким и куда должен быть мой следующий шаг. Огляделась. Перевернутые здания в лужах тянулись к центру Земли, повторяли путь моей крови. По той стороне, держа сигарету одними губами, как умеют только на Востоке, брел пожилой мужчина на тринадцатом месяце беременности. Скопец, себя с таким животом видит разве что в зеркале. О себе не печешься, так хотя бы о душе подумай: как только она выпрыгнет из тела и глянет на себя такую, то испугается своего же отражения и собьется с пути. Затеряется, зависнет между мирами и будет спрашивать у прохожих – граждане-мертвецы, как отсюда выйти? А они, устало глянув на уже покрытое черным зеркало, плечами пожмут и ответят – бог его знает. Мы тут не у Христа за пазухой, а у Христа в паху.