Апоптоз - [13]

Глобус, отец, ангелы. На мгновение мне захотелось сунуть руку в карман, нащупать телефон и зачем-то позвонить родителям, спросить, как дела, а в ответ опять наврать, как у меня все хорошо и что деньги есть, самой почти поверить в это и покрыться пóтом, услышав вдруг, что у кого-то из наших скоро день рождения, свадьба, роды, крестины, выпускной или выход на пенсию и надо бы выбрать подарок, на который этот наш, что ни выбирай, все равно ответит выстраданно-равнодушным спасибом. Все не то, и лучше бы оставили в покое. Правда. Ирине – опять не французские духи. Косте – не массажный пистолет. Дяде Жене – не шлифмашина. Ольге – не садовая качель. Лёшик с братом не поедут в музей Гарри Поттера. Тетя Галя не переедет в Питер. Кир не станет известным рэпером. Вера не проживет жизнь заново. Сколько? Мам, да я если и могу чем-то скинуться, так только своей кожей. И это не крохоборство, мама, это обычная московская бедность. Для нормальной жизни тут нужен код motherlode.

Рука чуть дернулась, но приказа не выполнила. Знает, что во время звонков этих я постоянно убеждаюсь, что на другом конце воображаемого провода слушают не меня, а город, который им не достался. А он и правда интересный собеседник. Говорит обрывками фраз, брошенных в толпе, названиями всевозможных заведений, голосами сумасшедших и выкриками пьяниц, рингтонами, маркерными надписями на стенах, пустых витринах и сточных трубах, граффити и наклейками, шепотом плакальщиц, репертуаром уличных музыкантов, татуировками, рекламными баннерами, проклятиями уличных проповедников, принтами на сумках, пакетах, головных уборах и футболках. Эти последние давно уже выкристаллизовались в целый жанр – двигающихся ответов. Для них самое главное – правильно задать вопрос, можно даже мысленно, и ждать, выглядывать – что-то обязательно ответит. Ко мне так однажды, в день из особо черной полосы, подошел юноша, который представился хиромантом и сказал, что давно уже ищет по разным рукам линию самоубийцы. У меня ее опять не оказалось, из чего стало ясно, что, наверное, дело мое – не решать, а лукавить, иудить, подталкивать.

Вечер темнел и разбрызгивался полосами муара, чей-то детский рисунок распяли на асфальте. Брошенные тут же мелки тому свидетели. Я пристально вслушивалась в звуки улицы, затухавшей как-то глагольно. Слева, за черным забором, угрюмо отхаркивался мотоцикл, под моими подошвами проворачивалась зубастая галька. Вокруг – никого и ничего, только воздух слепнет. Так бывает в еще живых русских деревнях, на закате, когда открытые нараспашку стекла в беленых рамах вдыхают рваный собачий лай и шипение соседского радио. Мне вдруг ужасно захотелось мороженого, а это явный признак того, что все не слава богу, – желать еды, которую не любишь. Да даже бы и если – все равно бы закончилось тем же: лишенный девственности вафельный стаканчик полетел бы в ближайшую мусорку извергаться молоком. Я запрокинула голову. Звезд еще не было на месте, но день уже вовсю умирал и звал с собой, приглашал глазами. Предсмертная исповедь ему сейчас была бы очень кстати.

Меня явно кто-то подслушал: прямо к ногам тут же прикатился обрывок органной игры, сочившейся из лютеранского собора; оттуда, из впереди. Да нет. Может, послышалось? …Вроде бы он. Ну-ка, еще раз. Я замерла. Сколько-то секунд внеурочной тишины – и переулочная пауза треснула, разошлась небесной вибрацией, от которой сразу же захотелось сглотнуть. Все, дороги теперь нет никуда. Единственный выход – сквозь.

Я прошла вдоль решетки забора и миновала маленький сквер, остановившись у коричневого входа. Тяжеленная дубовая дверь кирхи поддалась со второго раза. Или не для женской руки, или я для святых мест еще слишком крихка. Из проявившейся рамы – вместилища темноты – на меня дохнуло слезами и сыростью: я чувствовала себя переступающей зрачок чьего-то глаза. На щелчке веки опустились, и мое тело оказалось в совершенно пустом, отработавшем смену храме, где органист репетировал Баха. Света нигде не было, только справа, в закутке охранника, прерывисто моргал телевизор. Я медленно шла вперед, вдоль Монфокона информационных стендов для прихожан, туда, к запертому на ключ нефу, который корчился от наэлектризованного воздуха. Игра органиста была настолько ярой, страстной, свободной, почти агрессивной, что в какой-то момент я поняла, что не слышу биения своего сердца. Впервые за много лет. Левой рукой я послушала грудь – молчит. Значит, дышу, не вдыхая. Значит, в этой звуковой пульсации, заглушающей даже его, я слышу только себя, все то, что когда-то пристало ко дну. А оттуда уже, нащупав дорогу, начали, один за другим, подниматься все эти неизбывные вопросы, однажды и навсегда отравившие мою жизнь. Я прижала руку к подрагивавшему холодному стеклу закрытой двери, представляя, как там, наверху, какой-то человек с неизвестным лицом ожесточенно выдавливает клавиши, нажимая на больные места. Органист превращался в мой пульс. Я вдруг, даже как-то почти против своей воли, подумала за него, как страшно родиться, как страшно умереть. Что, Господи, что же я такое, что меня вот так, без спроса выкинули в мир с младенческой проплешиной, обтянули кожей, научили смотреть не туда и слушать не тех. Себе же заламывать руки, вечно идти с оглядкой, уверяя, что докричусь до глухих. Что сколько же раз в жизни нужно пережить смерть, чтобы умереть окончательно. Что бог, если не ист тот, значит, попросту пьян, и весь мир ждет, пока он протрезвеет. Ждет, ждет и ждет, наблюдая то ли за магией, то ли за безумием, и все в итоге заканчивается тем, что человек находит у себя белый волос, потом еще и еще один и начинает карабкаться дальше и выше, в истерике пытаясь найти хотя бы один нетронутый, черный. Сам бессмертный, от начала сущий, сын божий добровольно выбрал смерть, покончил с собой, самоубился, нашел повод. Крест уже накренился. Так ради чего тогда, спрашивается, желать быть, для кого крутиться, для кого происходить, терять время понапрасну, чегототамать. Не знаем ни дня, ни часа, то есть спасены и навсегда прокляты, вот что с нами. С теми, кто с самого рождения только и делает, что умирает. Так давайте же все хором скажем, а лучше – пропоем, проорем Я есмь сила, Я есмь слава Божья и выберем правильно, как он же: вернемся, перестанем цепляться за жизнь сами и подвешивать к ней других. Грех не преступен, ведьмы святы. Все это – я есмь.