Апоптоз - [12]

Дальше по прямой никак нельзя, я человек переулочный. Случайный сворот в сторону толчковой руки, в городе все бессильно. Мое путешествие по оконным отражениям, через офисные столы и вздувшиеся папки-регистраторы, прерывалось людьми и лицами. Раз. Бородатый мужчина облизывает губы языком, вкалывая в него свой жесткий волос, как славяне иглы в стены. Два. Женщина во всем очень желтом кричит в обмылок телефона, что у нее родился внук, четыре двести, почти плачет. Волосы наверняка завязаны бархатной желтой резинкой, но я не обернулась. Стало быть, мальчик под знаком Близнецов. Хорошо. Раньше других узнает, что разрублен на две половины. Кое-кто мне недавно рассказывал, что все страны мира тоже делятся по знакам зодиака и что Россия – Водолей. Я сначала не поверила и рассмеялась, а потом пришла домой и вбила в строку поиска этот странный запрос. Оказалось, правда. Теперь понятно, почему мне здесь так плохо, с Водолеями у меня самая низкая совместимость. Ладно, три. Грустная девушка в футболке с кричащей надписью GIVE ME A SIGN смотрит исключительно под ноги, не понимая, что так держит судьбу с кляпом во рту. Наверное, надо помочь. Расстояние сокращается, и я максимально распахиваю глаза, утыкаюсь в ее тонкие веки и не моргаю, даю знак. Секунда – девушка резко поднимает голову, и наши взгляды встречаются. С испуганным «Блядь!» она отскакивает к стене, как кошка от незаметно подложенного огурца. Ее глаза тогда были почти моими, такими же полыми. Надеюсь, в них успело затечь что-то важное, сама же попросила.

Погоде ужасно идут зеленый и серый, я у нее и подсмотрела. Еще один сворот, теперь налево, не люблю несправедливость. Через открытые первоэтажные форточки слышались усталые шлепки по бритым щекам и световым выключателям, затянувшийся рабочий день окончен. Это время рафинированных старых дев с тяжелыми серьгами и короткими стрижками, чьи шеи обмотаны шифоновыми платками, а пальцы – корпоративными пакетами. Единственный момент нашей встречи, трещина в часах, когда я сочувствую их жизни, а они моей. Саднит только одно: им – домой, а мне – мне обратно. Обратно, туда, где было столько всего и не было еще большего. В нашу комнату, где всегда пахнет сном и стиральным порошком, а сушилка простирает руки к небу. Она стоит, ноги на ширине плеч, рядом с горой книг, привалившихся друг к другу на сдвинутых тумбочках, места больше нет. И страницы от влажности вьются и пухнут, голодая по коже на ладонях, в черный день их уже не продать. И вся эта прооранная здесь боль за годы не зарубцевалась, и все эти провинциальные слезы от того и сего не высохли, а набились под дешевые обои и запеклись там намертво. Всплывают ночами, тогда особенно слышен их прибой, и спится хорошо, я знаю, только в море расступившемся и морем захлебнувшимся. И так, и так – все едино, на дне. Всегда было интересно, сколько же там трупов.

Я шла, себя не слыша. Только сердце, тук-тук, тук-тук, отскакивает от асфальта. Не орган, а молоток. Меня как всегда изводил один индусский вопрос, прилипший ко мне с самого начала, первее первой любви и более подходящий прогулке по кладбищам: что же происходит, здесь, во мне и в везде. Откуда это смазанное чувство подселенности, скитальчества, себяборства. Заведомого проигрыша, будто грамматическая форма моей жизни – будущее в прошедшем. Из моей ли она семьи. Могли ли меня и правда подкинуть, как все детство дразнила сестра. Можно ли вообще выпасть из времени, попросить кого-то подлить яду Завтра или даже лучше сделать этой самой, чтобы больше не было никаких до – после, из – в. Успокоиться, завязать с кочевничеством, обосноваться на пустоте и выдохнуть, все, гонке конец. Из плюса и креста выбрать прочерк. Не задумывать, не воплощать. Просто найти одну маленькую трещинку мира, пролезть в нее и застегнуться, прямо так, с головой, а кто не спрятался, я не виноват. А если кому и захочется помянуть, так пусть цветочки принесут к любой голой стене. И можно ли как-то выведать, наконец, что значат все эти звуки, зовы, звоны, стоны, голоса, пытающие мой череп и младенчески завывающие в воздухе, у них-то что за природа. Сплошной же terror incognita.

В чьем-то потустороннем старофондном окне, будто бы силой моего взгляда, неожиданно вспыхнул ночник-глобус. Сигнал. Я сразу же вспомнила, что в детстве у меня был точно такой же, цвета накалившейся до предела жемчужины. Перед сном, после папиных рассказов, я просила ангелов забрать мою душу полетать – «Там знаешь как хорошо?!» – и с прищуром опытной гадалки раскручивала светящийся шар, выбирая, где пройдет мое ночное путешествие. А потом, подождав пару скрипучих поворотов мира, протыкала карту указательным пальцем, случай не подведет. Почти всегда мне выпадали острова, отколовшиеся от языка и большой земли – их было никак не подселить в мои мечты о всамделишном странствии по свету. Про острова я тогда ничего не знала, кроме того, что с женщин там свисают каряя грудь и красные волосы. Не больше того знаю и сейчас. Одна только догадка: Нигде – вот, наверное, чем был ответ глобуса, и он не врал, отправляя меня туда, где слоняются провалившиеся в сон. Нигде – вот что я исходила, излетала вдоль да поперек, вот, значит, по чему тоска, вот откуда шепот. Вот почему я здесь, но не отсюда. Вот в каких краях течет моя кровь. И если и правда место мое – Нигде, то время мое – нисколько. Узнать его можно по глазам турецких кошек.