Апоптоз - [15]

Пришлось довольствоваться ментальным. Только вот жажду было никак не сглотнуть, она все кипела и пучилась. А настоявшись, стала пахнуть, как в промежьях пальцев на ногах. Сушить горло. Я продолжала искать. Долгое время мне попадались слишком хорошие люди, конечно же, бездетные, чужие, не свои, имяреки. Я злилась, считала время, бесилась от бесцельности. Рыскала по лицам со страстью молодой матери, материлась, когда развешивала мокрое белье. Ждать пришлось довольно долго, но оно того стоило. Моя сестра встретила человека, который уже родился мертвым. Понимаю ее – есть от чего сойти с ума.

Каскад

Он был никем. И звали его никак. Всем же известно: плохих людей по именам не называют. А он человек плохой. Не потому что прихрамывал, спал с моей сестрой и с теперешней женой своей зачем-то венчался в церкви. А потому что она, жена, ходила беременная, а это чревато понятно какими последствиями, о которых он даже и не думал. Не вспоминал.

Я постаралась его не знать. На этом лице с кулачок мало что читалось, он будто бы по-змеиному проглотил сам себя, и все ушло в безголовое желчное плато. Рот открывал напрасно, а улыбался ублушно, похихикивая, как лучшие персонажи нашего малоросса. К его рукам в вареных желтых жилах много чего прилипало – и деньги, и иконы. Однажды он это и продемонстрировал, запустив свои медом обмазанные пальцы в обрезанную пятилитровку, отлучая сестру от нестабильного заработка. Ладно хоть хуже не стало. С сестрой они познакомились в интернете, где же еще. В жизни она бы его ни в жизнь не подпустила.

Он приходил сюда каждую пятницу, вечером. Трезвонил в домофон с неработающей кнопкой, шипел заведомо загаданный пароль, такая игра. Почти всегда это был какой-нибудь достаточно пушистый зверь, что исключало альтернативу поставленному вопросу. Сестра набрасывала на щеку кукурузную кудрю, тянула с полки ключи, глазами отсчитывала положенные тридцать пять секунд и шла открывать тамбурную дверь, цепляя пыль домашними каблучками. Я сразу уходила на кухню. Кроме друг друга, они сегодня есть ничего не будут.

Иногда мне не везло, и надышанный чайником пар всасывался в коридор с резко распахнутой дверью. Мы здоровались все втроем, почему-то мне казалось важным еще раз сказать сестре привет, с ним она почти чужая. Оба были красные, босые. Пили чай без всего, задавали ненужные вопросы. Он что-то мычал про свою работу, корпоративные уроки английского, отрубленную Украину и про дать стране угля. Потом вставал животом, полукланялся и шел на балкон курить. Сестра – в воду, подмывать себя и кружки.

Все то время, пока он находился здесь, в нашей квартире, мы с сестрой не смотрели друг другу в глаза. Случались, правда, сбои против воли, когда она, кошкой в азарте, выбегала в коридор и утыкалась в меня с забытой улыбкой. Я знала, что их жмурки вдвоем служили чем-то вроде прелюдии. Равно как и ссоры, когда она хохотала, как довольный черт, припоминая его недавние косяки, а он равнодушно просил ее не заправлять шубу в трусы. Бывали, конечно, и чудовищно трогательные сцены взаимного дешевого интереса. Как-то она принесла ему фотографии щенков на экране – «Это сука или кобель?», «Девочка, да» – устроила чехарду междометий, умоляла купить ей одну такую маську. Или такую. И он, и она (и я) знали, что никакая маська не купится никогда, и не потому, что стоит вопрос, кто будет гулять. И так ясно, что никто. А потому что сестра выбирала породистых – инвестировать в дорогих тварей ему не хотелось.

Мне очень нравилось ее лицо, когда он наконец уходил и за ним закрывалась наша дверь. Гуд найт. Сестра как-то резко возвращалась из постоянной приблудной улыбки, неожиданно старела, хирела, делала глубокий подкожный выдох то ли сожаления, то ли свободы. Еще часа с два после она пахла только им, без себя. Прибиралась, как после гостей. Я гостей ненавижу, но его тем более, потому что он здесь не гость.

Идеальнее жертвы мне было не найти. Я же не краснобайствую, говоря, что он родился мертвым. По легенде, его мать, узнав о природовой смерти первенца, орала в плаче, а он вдруг ожил через пару минут, на удивление врачам и материнской истерике. Это его любимая история. Свое рождение он считал воскресением, как же иначе – «прямо с того света вернулся!» – а я не иначе чем проклятием. Незрячий и то бы заметил. Ведь вовремя же умер, пока выходил, вроде бы пронесло, ан нет, вернулся обратно, страдать и коптиться. Настоящая лубочная картинка.

В сущности, меня соблазнила именно эта его слепая доверчивость жизни, готовность споспешествовать ее преступлениям. Ну и его православные локти. Они сразу, чуть оголившись, напомнили мне другие, такие же полные, надутые, крапленые. Те самые, из моей фантазии. Я вдруг так стекольно ясно увидела эту сцену – себя у него за спиной, за этими локтями, за этим плечом. Она засела у меня на сетчатке, и все как ладонью сняло, проявилось и понялось. Восстала вдруг передо мной вся его бледная, тупоугольная жизнь, которой радуется разве что его мать. В болезни и в здравии. Сынушу спасли. Да надолго ли? Спасли ли? Может, всуе? Кому он дал больше, чем взял? Никому и никогда. Луковки раздают, когда мы рождаемся. Он свою ухватить не успел, сердце не позволило. Ну должно же это о чем-то говорить.