Апология истории, или Ремесло историка - [98]

Блок придавал исключительное значение истории крестьянства. Но история сервов, по его убеждению, не может ограничиваться установлением их социально-экономического и юридического статуса и его трансформации, изучением их повинностей, материального положения, способов возделывания земли и т. д. Это также история определенного коллективного понятия, а именно — личной свободы и ее утраты. Изучение диалектики категорий свободы и несвободы — важный ключ к пониманию социальной действительности средних веков[85].

Общественные институты порождают стереотипы мышления и чувств. Вот пример «вездесущности вассальных чувств». Рыцарь выражает свое любовное влечение к прекрасной даме в понятиях, заимствованных из феодального словаря. И этот сдвиг значения — не чисто словесный: «Смешение любимого существа с сеньором соответствовало ориентации коллективной морали, присущей феодальному обществу»[86].

В целом ряде случаев Блоку удается нащупать, как различные течения исторической жизни «сходятся мощным узлом в сознании людей»[87]. Но из этого не следует, что общество утрачивает свою материальность и превращается в продукт сознания людей и что человеческая мысль и чувства — единственная подлинная историческая действительность. История человеческого сознания отнюдь не оторвана от социального развития; как показывает сам же Блок, она непосредственно в него включается, представляя его существенную сторону, мимо которой исследователь не может проходить, ибо ничто в человеческой истории не минует сферы мыслей, представлений, эмоций и все получает от этой сферы определенную окраску. В доказательстве этой идеи — важная заслуга Блока.

Сближение исторической науки с социальной психологией, взаимопроникновение обеих дисциплин — несомненное завоевание наук о человеке. Общественные процессы — единство объективного и субъективного, и именно в качестве этого единства они должны быть изучены. Под влиянием Блока и Февра проблемами социально-исторической психологии занялся ряд историков. К настоящему времени медиевистами и исследователями истории XVI–XVIII вв. уже проделана значительная и многосторонняя работа; перспективность подобных исследований бесспорно доказана[88].

В трудах Блока, Февра и их последователей нередко встречается понятие mentalité. Оно заимствовано, вероятно, из сочинений известного этнолога и социолога Л. Леви-Брюля. Но Леви-Брюль писал о «пралогическом мышлении» дикарей, и Блок и Февр, несомненно, не вкладывали в термин подобного же значения. Они обозначают этим емким и непереводимым однозначно на русский язык словом то «умонастроение», то «умственные способности», то «психологию» и «склад ума», а может быть, и весь тот комплекс основных представлений о мире, при посредстве которых человеческое сознание в каждую данную эпоху перерабатывает в упорядоченную «картину мира» хаотичный и разнородный поток восприятий и впечатлений; в таком случае французское слово mentalité по смыслу приближается к русскому «мировиденью». Современные французские историки говорят в этой связи, вслед за Февром, об outillage mental, «умственном инструментарии», «психологическом оснащении», имея в виду, что оно не остается неизменным в ходе истории, но видоизменяется, перестраивается вместе с общественной структурой.

Сложность изучения психики людей прошлого заключается прежде всего в неразработанности научной методики подобного исследования. Блок был чужд импрессионистическому подходу к истории и не разделял надежд тех историков, которые уповали на свою способность «вживаться» в эпоху, «проникнуться» мыслями и чувствами людей, канувших в Лету. История для него — ремесло, требующее точных и объективных приемов обработки материала. По его убеждению, одним из эффективнейших средств постижения склада ума и мировиденья людей средних веков является анализ их языка. Человеческая мысль не оторвана от способов поведения людей, но органически входит в них и поэтому может быть обнаружена исследованием исторической семантики.

Работая над письменными памятниками, историк сталкивается с языком, на котором писали и говорили люди исследуемого общества. Нет другого способа постичь их мир, помимо расшифровки тех знаковых систем, при посредстве которых они его выражали. Но ученый погружается в стихию исторической лексики не для того, чтобы бездумно следовать ей и оказаться у нее в плену. Он знает, что «появление слова — это всегда значительный факт, даже если сам предмет уже существовал прежде; он отмечает, что наступил решающий период осознания»[89]. Поэтому исследователь стремится вскрыть смысл, который вкладывали люди изучаемой им эпохи в свои слова и формулы, и пытается «исторгнуть у них сведения, которых они не собирались давать»[90].

В смене терминологии, в насыщении старых, по традиции переходящих из поколения в поколение слов и выражений новым смыслом (как убедительно демонстрируют работы Блока, такие смысловые смещения, «семантические мутации», как правило, совершаются исподволь, незаметно для применяющего данный язык общества) отражаются изменения общественных институтов и «потрясения систем социальных ценностей»