Антракт в овраге. Девственный Виктор - [3]

Напрасно Лизанька расхваливала бабушкину квартиру, находя, что она и теплая, и светлая, и клопов нет.

– Клопов и там у меня не было.

– Сами же вы жаловались!

– Когда это? Вы, Лизанька, на меня, как на мертвую, наговариваете. Я еще из ума не выжила, все отлично помню: премилая была комнатка! Да и потом, когда семьей живешь, всегда лучше уход. А ведь теперь, что со мною прислуга делает? Запрет обе двери снаружи да и уйдет – сиди, как дура, взаперти…

– Неужели так осмеливается?

– Да еще как! За милую душу!

Бабушка сама обрадовалась, найдя новый ресурс для волнений, потому что без волнений, притом печальных, она не понимала жизни. Положим, коварство новой прислуги было целиком выдумано Маргаритой Дмитриевной, но разве для ее сердца было это не все равно?

Впрочем, скоро она была утешена уже не выдуманной радостью. Внук Жоржик, который выдержал так хорошо экзамен, был пойман с горничной в коридоре. Маргарита Дмитриевна надела даже шоколадное шелковое платье по этому случаю и отправилась к дочери. Начала она издалека, желая продлить удовольствие; поговорила обо всем, о чем полагается, и в конце только спросила:

– Что же, Анюта, за границу собираетесь?

– Да, муж уже достал билеты.

– Как же детей-то оставишь?

– Я их беру с собой. Жорж совсем большой уж.

– За большими-то еще больше присмотра нужно. Теперь так быстро развиваются, что не поспеешь оглянуться, как в прабабушки попадешь.

Анна Петровна поняла вызов Маргариты Дмитриевны, но не приняла его, а промолчала, так что умолкла и оскорбленная бабушка, а когда вечером пришла к ней Лизанька Монбижу, та ее не пустила к себе, сославшись на мигрень, и никогда не жаловалась на эту последнюю обиду, переполнившую, по ее мнению, чашу ее терпения.

Родственный визит

I.

Снег лежал так ровно, было так ясно, колокола звонили так по детски, в окнах так весело горели огни и кое-где ёлки, улицы на Петроградской стороне, несмотря на современные громады, были так похожи на провинциальные, и так золотел тоненький месяц, ещё не успевший зайти, – что Аграфена Николаевна Сухова почти забыла, что ей тридцать пять лет, что она давно замужем, а не девушкой живёт в Звенигороде, что родители её давно померли, что муж её солидный и степенный человек, – так молодо и озорно почувствовала она себя, куда моложе восемнадцатилетней племянницы Любы, шедшей с ней рядом. Та только боялась упасть, скользила, просила идти тише и в опасных местах держалась за тёткин рукав. Ах, поваляться бы в сугробах, забросать снежками незнакомого прохожего, на салазках скатиться с вывалом, покричать, посмеяться с молодыми людьми попроще, пощёлкать орехи, погадать, с подружками, замирая, пошептаться, ждать чего-то, бояться. Как снег скрипит. Ух! Аграфена Николаевна даже расстегнула ворот, словно ей стало жарко на морозе, тоскливо обвела тихую улицу глазами. Что бы сделать, что бы сделать? Хоть бы Люба была поживее, а то тетеря какая-то – идёт, спотыкается.

– Любка, давай гадать.

Та высунула нос из пухового платка.

– Давай. Как же гадать-то? я не умею.

– Слушать давай. Что первое услышим, то и сбудется.

– Хорошо. Вон две дамы извозчика нанимают. Их и послушаем.

– Их неинтересно, ну что они с извозчиком могут говорить? поторговаться да сказать, куда вести их.

В это время необычайно как звонко раздалось:

– Наверное, твой муж уже дома.

Аграфена не обратила было внимания, но племянница заметила:

– Это тебе, Груша, предсказание: наверное, дядя Степан Андреевич пришёл!

Муж Суховой действительно был по делам в отъезде, но раньше Крещенья его не ждали обратно. Аграфене Николаевне как-то сразу стало неинтересно и скучно, и всё её веселье и озорство пропало, осело. Зато Люба, против ожидания, оживилась, даже позабыла, что скользко. Она всё беспокоилась, не приехал ли в самом деле Степан Андреевич, почему бы это могло быть, и вдруг вспомнила, что вчера весь вечер кошка на кухне умывала морду.

– Скучная какая ты, Люба!

– Нет, право, Груша, весь вечер Матроска лапой мылся к гостям.

– Я не про кошку, а вообще ты скучная, старушка какая-то. Да и старухи бывают весёлые, а тебя будто кто смолоду запугал.

Люба поморгала глазами и умолкла, но через минуту воскликнула:

– Ну видишь, дядя и приехал. В гостиной свет.

– Маша что-нибудь прибирает.

Окна дома, где жили Суховы, были довольно высоко от земли, так что для того, чтобы заглянуть в них, нужно было забраться на каменный фундамент, держась рукою за выступ подоконника.

Аграфена Николаевна почти рассердилась, когда увидела, что её племянница неуклюже полезла на обледеневшие кирпичи и, подняв нос, старалась заглянуть в освещённые три окна.

– Да что ты, Люба, с ума сошла! вот нетерпенье одолело. Войдём и увидим. Всё равно, ничего не видно. Лучше подальше отойти, на другую панель – виднее будет.

– Я, Груша, вижу! – от волнения даже зашепелявила племянница.

Аграфена ничего не возразила, она сама с другой стороны улицы вглядывалась в неясную тень, там, в комнате, склонившуюся над столом.

– Это Степан Андреевич, непременно он, и борода ихняя! – не унималась Люба.

– Да, это – не Маша! – задумчиво отозвалась Сухова, затем, улыбнувшись, добавила: