Антракт ; Поминки ; Жизнеописание ; Шатало - [27]

— Почему именно — в войну? — не поняла она.

Он сообразил, что она никак не может помнить войну, родилась много позже.

— Одним словом, не беда.

— Сойдет, — согласилась она, убрала со стола грязные стаканы из-под портвейна и пустую бутылку. — Хватило б воды вымыть… — Вышла в сени и вскоре вернулась со вскипевшим чайником и вымытыми стаканами. — На два стакана и то едва наберется. Вам сахару сколько положить?

— Не жалей. Авось не замерзнем до утра.

— А вы решили остаться? — не удивилась она, но и не выказала никакой радости.

— А куда прикажешь в этакий гололед? Правда, у вас тут рядом новый крематорий, большое удобство.

— Что ж… — пожала она плечами, — как хотите, — И как о единственном, вполне естественном выходе из положения: — Вот что… мы лучше давайте ляжем в постель, бабушкина перина жутко теплая, из чистого пуха. А то и я уже сама как ледышка. Ляжем под нее, напьемся чаю, глядишь, отогреемся.

— Хорошая идея, главное, ко времени, — усмехнулся он.

— Да нет, — ответила она без выражения, — раздеваться не будем, только сапоги. Напрасно испугались.

Вышла в соседнюю комнату, позвала его оттуда чуть погодя:

— Идите. Тут, правда, лампочка перегорела, темно. Идите, не бойтесь.

Он встал — ноги совершенно задеревенели, — прошел в крохотную темную комнатку, где едва помещалась большая металлическая кровать, на никелированных шишечках в ее изножье слабо мерцал свет, падающий из дверей. В изголовье угадывалась высокая гора подушек.

Эля переложила подушки на стоящий рядом с кроватью стул, откинула толстую, рыхлую перину:

— Ложитесь, только ботинки снимите. Я чай принесу. — И вышла за дверь.

Иннокентьев жалко усмехнулся про себя в темноте, покорно снял ботинки, лег под перину, провалившись всем телом в другую такую же рыхлую перину под собой.

Эля вернулась, неся в каждой руке по стакану с подслащенным кипятком.

Он взял у нее стакан, ожег пальцы.

— Горячо, черт!..

— Какой нежный, скажите, пожалуйста… Остынет — смысла не будет. Пейте.

Присела боком на кровать, отхлебывала кипяток мелкими громкими глотками.

Обжигая губы, он отпил глоток, торопливо отпил еще и еще, ни с чем не сравнимое блаженство охватило его, и все — и дорога эта, и богом забытое Никольское, и этот пустой, промерзший дом, и самая эта стужа вселенская — показалось ему не таким уж страшным и унизительным. Он смотрел снизу вверх на сидящую на краешке постели Элю, едва различая в темноте ее лицо. Выпростал из-под перины свободную руку, нашарил в темноте ее ладонь, взял в свою и чуть было не отдернул — такая ледяная была у нее ладошка. Ему вдруг стало ее до слез жалко, и вместе с теплом кипятка горячая волна нежности поднялась в нем.

— Что же ты не ложишься?

Она не ответила, высвободила руку, неторопливо пила обжигающий кипяток, думала о чем-то далеком и, как ему казалось, не имеющем к нему никакого отношения.

Да и он думал сейчас лишь о том, как бы не допить кипяток раньше, чем успеет как следует согреться.

Эля поставила свой стакан на пол, встала.

— Газ погашу. — И вышла.

Он лежал в темноте, утопая в мягком тепле перины.

Эля долго не шла. Он позвал ее:

— Ты где?

Она вернулась, погасив по пути свет в соседней комнате, и тут же дом залила такая непроглядная тьма, что хоть глаз выколи.

— Зачем? — запротестовал Иннокентьев. — При свете как-то теплее.

Она присела на кровать, стаскивала с ног сапоги. Сняла их, но посидела еще некоторое время молча на краю кровати.

— Подвиньтесь, — попросила негромко.

Он отодвинулся к самой стене. Эля легла, вытянула ноги, укрылась до подбородка периной.

Они лежали молча, лицами вверх, понемногу глаза привыкали к темноте, да и в окно несмело сочился бледный свет то ли луны, вновь пробившейся сквозь тучи, то ли фонаря с улицы.

В тишине Иннокентьев слышал собственное дыхание, а вот Элиного было не различить. Он и раньше, когда она оставалась у него и спала с ним в одной постели, поражался, просыпаясь среди ночи, легкости и неслышности ее дыхания.

Он стал задремывать, разомлевши от теплого покоя перины. И уже сквозь дрему услышал ее ровный, тихий голос:

— Теперь ты жалеешь, да?..

— О чем? — спросил он сонно.

— Ну… — не сразу отозвалась она, — о том, что сказал мне…

— А что я сказал? — не мог он сразу припомнить.

Она не ответила.

Он опять стал задремывать, и вновь его разбудил ее тихий, без выражения голос:

— Я тоже.

— Что — тоже? — все не мог он взять в толк ее слова.

— Люблю, представь… Очень просто.

— Кого? — никак не мог он проснуться.

— Кого?! — Голос ее упал до шепота. — Ты спрашиваешь — кого?! — Она приподнялась на локте над ним, ее челка упала ему на лицо и забилась в рот, — Шутишь?!

Он разом стряхнул сон, поняв, о чем она говорит и какие его слова вспомнила — а значит, все это время только о них и думала, ими была полна! — и вновь, как несколькими часами раньше, в «Национале», на него нахлынула, накрыла с головой горячая волна не просто нежности и жалости к ней, а — такой ее необходимости ему, такой благодарности ей за то, что в нем одном она ищет и хочет найти прибежище и защиту.

— Иди ко мне, — позвал он тоже шепотом, — не надо ничего говорить! Не надо! Иди!..

Она склонилась над ним, припала лбом ко лбу, лоб ее был гладок и прохладен, он слышал ее горячее прерывистое дыхание.