Антон Райзер - [125]

Во время подготовки этого второго представления Райзер приступил к сочинению трактата о чувствительности, в коем намеревался впервые заявить о себе как писатель. В этом сочинении он хотел высмеять притворную сентиментальность, а сентиментальность истинную представить в надлежащем свете.

Сочинение, задуманное как сатира, вышло у него изрядно грубым, он сравнивал сентиментальность с чумой, от которой следует беречься, а людям, живущим в местах ее распространения, запрещать доступ в города и деревни.

Такая неприязнь возникла у Райзера из-за появления бесчисленных «Сентиментальных путешествий», выходивших тогда в Германии, и многих и многих жеманных подражаний «Юному Вертеру», хотя втайне он и сам не мог не признаться себе в этом грехе, но тем резче его обличал, имея в виду и собственное исправление.

В один из вечеров, когда он трудился над этим сочинением, в его комнату вошел типограф Поквитц, приехавший из Ганновера с письмом от Филиппа Райзера. Это был тот самый печатник, для которого он еще в Ганновере сочинил несколько новогодних поздравлений, впервые увидев тогда свое имя, набранное печатными литерами.

При прощании в дверях Поквитц втиснул в ладонь Райзеру золотую монетку, и этого оказалось достаточно, чтобы вдохнуть бодрость в человека, уже многие недели не видевшего денег, хотя и ничем не выдававшего свою нищету.

Ценность этого нежданного подарка поднялась еще выше благодаря способу, каким он был вручен. Пусть эта безделица пойдет в уплату старого долга, сказал печатник Поквитц, ведь Райзер сочинял тогда новогодние поздравления, стихи и прочее лишь ради своего удовольствия.

В положении Райзера сей подарок, состоявший в золотом гульдене, был неоценимым богатством, так как разом избавлял его от множества мелких затруднений, в которых он не отважился бы признаться никому из здешних знакомых. А это означало наступление по-настоящему счастливых дней, когда ничто не угнетало его ни внутри, ни извне и будущее не было омрачено ни единым облаком.

Новое письмо от Филиппа Райзера тоже оказалось интереснее предыдущего, он писал, что многие из товарищей Райзера, игравших вместе с ним спектакли в Ганновере, теперь последовали его примеру и по большей части тайком разбежались, решив посвятить свою жизнь театру.

Среди самых заметных личностей – Иффланд, исполнявший в «Клавиго» роль Бомарше, сын кантора Винтер, староста хора Ольхорст, а также некий Тимей, священников сын, с которым Райзер незадолго до своего ухода совершил несколько романтических прогулок по пригородам Ганновера. Райзер почувствовал особый род гордости за то, что стал образцом для подражания и первым отважился сделать подобный шаг.

Далее Филипп Райзер в своем выспреннем стиле сообщал о смерти поэта Гёльти в Ганновере, закончил же письмо такими словами: «Ликуй, Поэт! Рыдай, Человек!» О продолжении его любовного романа в письме почти ничего не говорилось.

Во время подготовки своих ролей в двух спектаклях Райзер завязал в Эрфурте новую дружбу со студентом по имени Нерьес, урожденным гамбуржцем, жившим в доме доктора Фрорипа. Доктор показал ему список стихотворения Райзера «Картезианский монастырь» и тем сразу сотворил для его сочинителя нового друга.

И дружба эта была в самом что ни на есть сентиментальном вкусе, против коего Райзер как раз писал свой трактат.

Юный Нерьес в самом деле имел чувствительное сердце, однако слишком легко увлекался и при всяком удобном случае разыгрывал сентиментальность, сам того не осознавая: заодно с Райзером он пылко обличал смехотворную сущность фальшивой сентиментальности, однако поскольку желал не выглядеть сентиментальным в глазах людей, но в действительности жить чувствами, то не замечал в самом себе никакой аффектации и предавался чувствам столь истово, не допуская насмешек над собой, что постепенно вовлек и Райзера в этот водоворот, доводивший душу до немыслимо взвинченного состояния.

Райзера ободряло уже и то, что к нему, находящемуся в столь стесненных обстоятельствах, льнет человек, наделенный всеми мирскими благами. В нем неудержимо росла любовь и привязанность к молодому Нерьесу, еще укреплявшаяся благодаря неподдельному дружеству со стороны юноши, так что оба они все более уподоблялись друг другу в своих безрассудствах, взаимно усугубляя свою меланхолию и сентиментальность.

Более всего этому способствовали одинокие прогулки, во время которых они часто, слишком часто разыгрывали между собой театральные сцены, включая в них на равных правах и природу: так, при заходе солнца они читали выдержки из поэмы Клопштока об учениках в Эммаусе, в пасмурный день – «Сотворение ада» Цахариэ и т. д.

Зачастую они располагались на одном из склонов Штайгервальда, откуда хорошо был виден Эрфурт с его старинными башнями и раскинувшимися кругом садами. Сюда частенько поднимались на прогулку горожане, разводили костерки и варили на них кофе, тем возрождая дух патриархальной простоты.

Здесь многими часами просиживали и Нерьес с Райзером, попеременно читая друг другу стихи разных поэтов, – занятие, почти всегда требовавшее от них огромных усилий и труда, но они бы ни за что не признались в этом друг другу, так как не хотели расставаться со своим идеальным представлением: «Охваченные дружеским чувством, мы сидели на штайгервальдском склоне, любовались живописной долиной и услаждали свой дух прекрасными творениями поэзии».