Антон Райзер - [121]

Высокая стена, окружавшая картезианский монастырь, колоколенка на церкви, ряд маленьких домиков во дворе монастыря, каждый с крошечным садиком, отгороженным от других каменной стеной, являли собой необычайное зрелище, а сама вышина монастырской стены, домишки и разделявшие их садики явно и непреложно свидетельствовали об отшельнической жизни их обитателей.

Бой колоколов на колокольне всякий раз отдавался в ушах Райзера похоронным звоном по всем его земным желаниям и упованиям на земное будущее.

Ибо здесь и находилась конечная цель всего: нога посвященного уже не могла выйти за пределы круга, очерченного этими стенами, – здесь было его последнее жилище и его могила.

Сам способ, каким производился этот картезианский звон, его медленная протяжность лишь добавляли ему скорби и меланхолии. Собираясь на хорах, монахи по очереди тянули за веревку колокола и после этого занимали свое место, пока не приходили все – от самого старого до молодого.

Когда бы Райзер ни слышал теперь эти звуки, тихим полднем, в полночь или ранним утром, каждый раз они рождали в нем одно и то же чувство – полного одиночества и могильного покоя.

Ему вообразилось, будто эти затворники пережили собственную смерть и теперь бродят среди могил, протягивая друг к другу руки.

С этой мыслью он настолько свыкся и так ее полюбил, что не променял бы на самые радужные надежды.

В это время он снова получил письмо из Ганновера от Филиппа Райзера, которое, как и их давние разговоры, не обнаруживало особого интереса к судьбе товарища, зато содержало подробное описание очередного любовного увлечения и рассказ о том, как далеко он в нем зашел и что мешает ему двигаться дальше.

И все же Райзер не расставался с этим письмом и часто его перечитывал: как-никак Филипп Райзер был его единственным другом.

Невдалеке от Киршлахе пролегала тропинка, приятная для прогулок. Среди зеленых кустов вился по долине чистый ручей. Взгляд отсюда не проникал в округу, поэтому здесь можно было спокойно наслаждаться уединением.

Райзер, бывало, часами лежал на зеленой лужайке у ручья и раздумывал о своей судьбе, а когда уставал думать, перечитывал письмо друга, каковое, сколь ни мало оно его интересовало своим предметом, в конце концов выучил почти наизусть, так как ничего ближе сердцу для чтения не находил.

К тому же Филипп Райзер был родом из Эрфурта, и таким образом выходило, что они обменялись родными городами и Антон Райзер находился теперь в том самом месте, где его друг провел первые дни своего младенчества и получил первые впечатления окружающего мира.

Сидя в долине у ручья и перечитывая письмо Филиппа Райзера, воскресившее в его памяти образ друга, Антон Райзер мысленно пробегал его детство, тем расширяя свою собственную личность.

Поэтому же он среди всех студентов больше всего полюбил Окорда, знакомого с Филиппом Райзером еще с Эрфурта, и чаще всего говорил с ним о Филиппе.

Этот Окорд был в ту пору милый молодой мечтатель с фантазией, полной юных восторгов, одушевленный дружескими чувствами, не без некоторой аффектации, но наделенный поистине чувствительным сердцем.

В нем Райзер обрел близкого человека и не мог успокоиться, пока в одно из воскресений они вдвоем не отправились в картезианский монастырь, куда он не решался пойти один, дабы не привлекать к себе излишнего внимания.

По пути они рассуждали о бренности и краткости жизни (при том, заметим, что Райзеру было тогда девятнадцать, а Окорду – двадцать лет), о том, что оба не знают, на что употребить остаток своих дней, и наконец добрались до монастыря и вступили в церковь, которая уже своими пустыми белыми стенами и безлюдными хорами, казалось, проповедовала о могильном покое.

Церковь эту почти никто, кроме картезианцев, не посещал, и, поскольку прихода при ней не состояло, не было здесь ни кафедры, ни стульев или скамей, только пустые стены и ровный пол, придававший ей в тусклом свете, проникавшем через окна, строгий и сумрачный вид.

Окорд и Райзер в одиночестве преклонили колени у аналоя перед хорами, и в это время в храм стали один за одним заходить монахи в белых рясах и с поклоном по очереди дергали за веревку колокола.

Они расселись на хорах по своим местам и глубокими, скорбными голосами приступили к покаянным песнопениям. Иногда они вставали, чтобы пропеть гимны, столь же скорбно отдававшиеся от стен храма, иногда падали ниц и с глубокой горечью молили Господа о милости.

На самом краю полукружья стоял юноша с бледными щеками и на редкость красивым лицом. Райзер не мог отвести взгляда от его глаз, благочестиво возведенных горе. Окорд знал этого страдальца, постригшегося картезианцем после того, как молния убила друга в полушаге от него, и в душе Райзера образ этого юноши поселился навсегда.

Райзер по полдня простаивал на старой стене у задней стороны своего дома, душой устремляясь внутрь этих тихих стен, защищавших, как ему думалось, от заблуждений и химер мира сего.

Там он мечтал процвести и увянуть в могиле рядом с этим юношей, там хотел развести и свой уединенный сад, приветствовать по вечерам нежный луч закатного солнца в своей келье и, отрешившись от мирских надежд и желаний, покойно и весело встретить смерть.