Антон Павлович Чехов - [7]

Исходив пешком и изъездив на лошадях по острову не одну сотню верст, Чехов имел терпение сделать подробную перепись всего сахалинского населения, употребив при переписи разработанную им карточную систему. Он заходил «во все избы и говорил с каждым», так что, по словам Чехова, на Сахалине не осталось «ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной» (XV, 126).

Из довольно продолжительного личного общения с каторжными и ссыльно-поселенцами, с закованными в кандалы или уже отбывшими срок наказания, Чехов вынес убеждение в том, что «остров невыносимых страданий» в действительности является куда более ужасающим, чем об этом можно было судить по печатным книгам и статьям. Везде и всюду он видел предельное унижение и поругание человеческой личности: каторжный труд в невыносимо тяжких условиях, жестокие телесные наказания, возмутительное бесчинство и произвол тюремной администрации... Так, на дуйских каменноугольных копях Чехов наблюдал изнурительную работу каторжан под землей «в темных и сырых коридорах, то ползком, то согнувшись», в обстановке особенно мучительной по той причине, что осужденному буквально на каждом шагу «приходится терпеть от наглости, несправедливости и произвола» со стороны «всяких мелких чинов» (X, 104), И такое положение не только в страшном дуйском руднике. В подобных условиях трудятся заключенные на строительных и дорожных работах — под холодным дождем и на ветру, в болотной трясине по пояс в воде или же в зимние морозы и вьюги. За неисполнение «дневного урока» каторжанин подвергался жестокой порке розгами или плетьми, причем такая экзекуция нередко производилась над целой группой «провинившихся» в 20 — 30 человек. Чехов однажды присутствовал при таком наказании плетьми, после чего ему несколько ночей «снился палач и отвратительная кобыла» (XV, 126). Ему не раз приходилось беседовать в Воеводской тюрьме с прикованными к тачке заключенными, которые годами носят ручные и ножные кандалы.

В тюремных камерах, куда после работы возвращались на ночлег каторжане, Чехов обнаружил невероятную грязь, зловоние, тесноту и сырость. Промокшая одежда и обувь каторжанина, его белье, «пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак.., его хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — все это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым», отравляет легкие и весь организм каторжан, гибельно сказывается на их жизни, преждевременно сводя многих из них в могилу (X, 57).

Ничуть не лучшей была жизнь сахалинских ссыльно-посе-

ленцев. Последние не имели средств к существованию, их труд на клочке земли, без нужных орудий и в очень неблагоприятных природных условиях, был полон физических тягот и лишений. Нередко поселенцы, по словам Чехова, на практике несли «более суровое наказание, чем каторжные», так что для этой категории сахалинцев «каторга начинается не на каторге, а на поселении» (X, 198). И если подобные испытания в тюрьме и на поселении нелегко было переносить мужчинам, то прямо-таки невообразимо-тяжким и унизительным было положение сосланных на Сахалин женщин. Чем-то привычным считалось на Сахалине циничное обращение с женщиной, надругательством над ее честью и достоинством, истязание, голод, повальная проституция ссыльных женщин. Каторга калечила не только взрослых. Она оказывала растлевающее влияние на детей и подростков, которые с самого их рождения ставились в крайне неблагоприятные условия, сковывавшие их физическое и нравственное развитие.

Суммируя свои наблюдения над мрачными сторонами сахалинской действительности, Чехов писал, что жизнь каторжан и ссыльных на Сахалине представляет сущий ад: «...были моменты, когда мне казалось, что я вижу крайнюю, предельную степень унижения человека, дальше которой нельзя уже итти» (X, 117).

Ужасающие картины каторги, однако, не заслонили от Чехова того здорового, человеческого, светлого, что при внимательном наблюдении обнаруживалось даже в самом «отпетом» обитателе каторжного острова. Чехова радовало то, что никакие издевательства и унижения все-таки не могли вытравить из души каторжанина и ссыльного его постоянных порывов к свободе, жажду вольной, счастливой жизни, — того чувства, которое всегда «присуще человеку и составляет, при нормальных условиях, одно из благороднейших свойств» (X, 308). Столь же неистребима в заключенных любовь к своей земле, к своей родине, от которой они отторгнуты насильственно; образ родины глубоко отпечатлен в их сердцах, он как бы стоит перед их глазами постоянно, они все время думают и говорят о родных местах: «Послушать каторжных, то какое счастье, какая радость жить у себя на родине... Дышать русским воздухом само по себе уже высшее счастье» (X, 307).

Прекрасные человеческие качества каторжан Чехов обнаруживал в нежном их отношении к детям, в их способности проявлять любовь к женщине «в самом чистом, привлекательном виде», в необыкновенной выносливости и той волевой стойкости, которая свойственна простому человеку из народа, даже когда он очутится в беде и опасности. В ссыльном и каторжанине Чехов видел прежде всего человека, и поэтому в обращении и разговоре с ними он был неизменно чуток, отзывчив и тактичен.