Антология средневековой мысли. Том 1 - [82]

— это и есть высшее Сущее. Понять же, что есть это Сущее, можно только в умозрительном созерцании, т. е. только мысль способна открыть то, что поистине, подлинно, в высшем смысле слова есть. Различие между идеальным и реальным здесь снимается: истинная мысль является провозвестником реального бытия, которое доступно именно соответствующей этому бытию мысли. Примерно ту же линию продолжает Августин, признавая открытие очевидности Бога через опыт самосознания. Совершенное подлинное бытие — это Бог, а подлинная сущность каждого предмета обнаруживается именно в Боге. Ансельм еще в споре с Росцелином четко показал, что все предметы имеют свой первообраз в Божественном мышлении и эти первообразы — слова Бога, Божественный внутренний монолог. Здесь речь об этом у Ансельма приобретает онтологическое значение, а в трактате «О грамотном» он уже непосредственно подходит к тому, чтобы установить прямую связь не только между именем и бытием, но и между мыслью и бытием, признавая единство имени, мысли и бытия в Божественном Слове. А так как Бог мыслится тем, больше чего нельзя помыслить ничего и совершенней чего нельзя ничего представить, то из понятия Бога следует Его реальность — ведь реальное существование больше и совершенней только понятийного. Именно эта предпосылка являлась фундаментом онтологического доказательства, и ее критиковал уже современник Ансельма монах Гаунилон в работе «В пользу невежды», затем Фома Аквинат, но более всех — Кант. Гегель правильно подметил, что в то время, когда творил Ансельм, бытие становится предикатом, а абсолютная идея становится субъектом мышления; с такой установкой основным является уже не вопрос «что такое Бог», а «существует ли Бог», т. е. возможно ли дедуцировать из абсолютной идеи ее реальность[176].

Возрастающая активность мысли как субъекта требовала признания за ней высшей значимости — ее непосредственного единства с реальным бытием. Это объединение предполагало единство веры и разума — его уже заложил Августин, а Ансельм, которого современники называли вторым Августином, лишь четко развил в своем знаменитом тезисе: «Я стремлюсь понять не для того, чтобы поверить, но я верю, чтобы понимать. Ибо я знаю — пока я не поверю, то и не пойму»[177]. Ансельм создает теологический рационализм, считая, что его долг — понять как можно больше из того, во что он верит. Это возвышает познание, которое в раннем христианстве в значительной степени потеряло свою ценность перед ценностью выполнения непосредственных заветов христовой жизни. Это означает и признание единства между христианской верой и философским умозрением. Об этом, впрочем, говорил уже вIX в. Иоанн Скот Эриугена, признаваемый непосредственным предшественником схоластики: «Истинная философия представляет собой истинную религию, а истинная религия представляет собой истинную философию»[178]. Но Ансельм идет еще дальше, пытаясь объединить логику и таинства. Если в «Монологионе» он позволяет себе оставить в стороне авторитет Священного Писания, одной силой разума отыскивая и уясняя себе, что есть Бог, если в «Прослогионе» он доказывает бытие Бога, дедуцируя Его существование из понятия о Нем, то в работе «Почему Бог вочеловечился» (CurDeushomo) он уже доказывает логическую необходимость в воплощении Бога, считая, что спасти человека Бог мог только таким образом, а поэтому у Бога даже как бы и выбора не было.

Ансельм стремился показать гармоничность разума и веры — в определенной мере ему это удалось, и в дальнейшем средневековая схоластика постоянно возвращалась к анализу их соотнесения. Так, например, хотя Фома Аквинат не считал, что одна и та же вещь может быть одновременно предметом знания и веры, но саму проблему их взаимодействия подробно исследовал. Но, пожалуй, еще более важно то, что Ансельм смог заложить своим онтологическим доказательством некий рационалистический оптимизм, показать самоценность мышления, активность познающего субъекта — в общем все то, без чего мы уже не можем представить себе историю европейской культуры.

Д. Ю. Дорофеев

ПРОСЛОГИОН [179]

Глава I. Пробуждение ума к созерцанию Бога

Ныне пробудись, о человече! уйди хоть немного от попечений твоих, сокройся хоть малость от беспокойных твоих помыслов. Ныне отбрось прочь тягостные заботы, отложи многотрудные твои занятия. Хоть ненадолго обрети досуг для Бога, хоть ненадолго стяжай в нем успокоение. Войди в клеть ума твоего, изгони все, кроме Бога и тех вещей, что помогают тебе искать его, и, затворив дверь[180], взыскуй его. Скажи ныне, все существо сердца моего, скажи Богу так: «Лика Твоего взыскую; буду искать лица Твоего, Господи» (Пс. 26, 8).

Господи, Боже мой! ныне Ты научи сердце мое: где и как ему искать Тебя? где и как ему обрести Тебя? Господи, если нет Тебя здесь, где искать мне Тебя как отсутствующего? Если же Ты повсюду, почему не могу я зреть Тебя как присутствующего? Так, Ты обитаешь во свете неприступном (1 Тим. 6, 16). Но где он, этот свет неприступный? и как приступить мне к свету неприступному? Кто приведет меня к нему и введет в него, дабы лицезреть мне Тебя в нем? Под какими знаками, под каким образом искать мне Тебя? Никогда не зрел я Тебя, Господи, Боже мой; лика Твоего не ведаю. Что же делать, Всевышний Господи, что же делать тому, кто столь отдален от Тебя изгнанием? Что делать рабу Твоему, что изнемогает от любви к Тебе и далеко отринут от лика Твоего (Пс. 50, 13)? Жаждет он лицезреть Тебя, но слишком удален от него лик Твой; приступить к Тебе хочет, но неприступна обитель Твоя; обрести Тебя желает, но не знает местопребывания Твоего; искать Тебя вожделеет, но не ведает лика Твоего. Господи, Ты еси Бог мой, и Ты Господь мой — но никогда не зрел я Тебя. Ты сотворил меня, и Ты претворил меня, и все мои блага дал мне Ты — но доселе еще не познал я Тебя! Наконец, сотворен я для того, чтобы созерцать Тебя, — но доселе не мог делать то, для чего сотворен!