Антология современной уральской прозы - [105]

Но вряд ли это — история предопределения: роковые рококо, якобы предшествующие революциям — Святые Якобы... произнесение знаменитых фраз и разыгрывание — с листа — избитых сцен гнева, например — с ведущим битьем у собеседника сервиза, подвезённого — на заказ, к битью — через всю Европу... Наберут соответствующие обороты яви — профилем натурщицы в мушке — и перепишут историю, как Пьер Менар, автор «Дон Кихота», но скорее — как море, навечно сдувающее с южного города — временность пространства... И вначале — Собственное Слово, а за ним уж — писанный предмет или влиятельный синоним, и чтоб затвердело — верно, запишут. Как — дурная бесконечность? Да не бить сладкозвучный сервиз снова и снова — уж точно не уцелеет в Истории. Разобьётся — История.

Но когда повторяется столь знаменитый сюжет, что невежественно — не повторить! — и знаменит повторениями... или — повторяющимися с персонажами однообразными превращениями... и ублюдки-случайности давно узаконены — кем только ни учтены, все — в ведомости... А герой, нашумевший блестящими македонско-ганнибальскими стилизациями, — вдруг! — давит Похождения графомана, чтоб со всей артиллерией острот закопаться в метельные дебри, каковая озимь... урожай артиллерийских стручков так его огорошит и так рассадит по островам... что тоже — в ведомости каждого. Но развернув, как Весна, шестьсот тысяч листов, налаживает сюжет, как переправу через Неман, чтобы в последний миг едва успеть — не соскользнуть с пера! И профилирует — наполовину в походе, чеканя увязшей на виду, отставшей половиной — барские прощения... и романтическое отступление в несваренный реализм, эта длиннота: горбун-второгодник с искривлением циферблата, не читающий будущего — герой?!..

Но предшествует — Собственное Слово, и известно: гении дурно разбирают свой почерк, и в тексте — великая революция...

...во время которой — некто N, дурно отвечающий прекрасно написанному, владелец ржаной горбатой пайки, сердечно прихватывает последнюю в пир к тонким аристократам — замещая лучшее зрелище, запуская ржание — и, зелёный, уже, практически, ствол... да, ствол века... хм. И, зелёный, уже, по сути — побег... да, лавра — вечнозелёного... Но в нескольких кварталах от голодранца рассыпает кадрили — или луидоры в очко — та, что станет его женой, скорей — во дворце, чем в хижине, верней — красавица-сестра Свободы и — карты на стол: будущая императрица! Каковое будущее и в ней — сейчас. И заплечный роман — так снесет им головы — поочерёдно — давно известен, врождённый... Роман в романе — год-другой спустя... на прописную сентенцию для такой-то страницы?! И — не броситься к императрице немедленно? О, прописной сумасшедший... среди строчных.

Но — неизменно надеюсь: когда-нибудь... до срока — помчится! И романные головы, взяв фальстарт, возможно, задержатся при шее... Если будущее — давно тут, ежедневно упражняясь в окислении дня, в посадке солнца, вымеряя смехотворным стихотворным метром заблаговременно нанятое пространство — и проветривая... отчего не приблизиться к тексту? Вернее, с такой цветущей пропастью времени — пусть однажды проиграют свои писания — в пух... И раз начальное Слово — не божественное: трагическое несовершенство, совершенное косноязычие — ещё успеют перемарать! Разве вечная жизнь есть повторение колесом — своей неразрывности? Если уполномоченный словом автор разок подмахнёт нарастающий в персонах сервиз — скромным чайным прибором (по возможности — не меховым) — и не заметят... как «вся кровь, которая прольется в этой новой борьбе, падет на французского уполномоченного...» — на ком вся кровь и без этой пробы пера... Но не разорвём колесящую цитату: «Французский уполномоченный, сохраняя хладнокровие, но сильно задетый этим выпадом, встал и схватил с круглого столика поднос с маленьким чайным прибором, который граф Кобенцль особенно любил, как подарок императрицы Екатерины. «Хорошо, — сказал Наполеон, — перемирие, следовательно, прекращается и объявляется война! Но помните, что до конца осени я разобью вашу монархию так, как разбиваю этот фарфор!» Произнеся эти слова, он с размаху бросил прибор на пол. Осколки его покрыли паркет. Он поклонился собравшимся и вышел... На другой день, в 5 часов вечера, мир был заключен...» Остаюсь Ваш — нечистый на руку Автор (Наполеон. «Итальянская кампания 1796—97 гг.»).

Но пока скучаю — во взявшей меня в окружение вещи: в её непроходимом числе! — подозрение всё же перебегает вещь тенью — предварить её наступление... а вдруг некто уже выбелил казус своей истории — в casus belli, зелень графоманщины — в зелень войны... и присыпает песочком записных победителей, чтоб вам засохнуть... чтоб навечно остаться — в черновиках... И выправил раннюю зиму страниц — в зрелый золотой триумф осени... и ещё выиграл шутя ватерполо... Пре-ус-пел — а пропесоченные...

В общем, суть — самосовершенствование. Обойти собственный образ, так подражающий натуральному, что... кто поверит этой раздутой гиперболе? — и стать натуральным героем, какая стать! Какой роман — моя жизнь! И скучно — в человеках... но — в героях! В окружении, осаде, числе... каждый — роза собственного слова, каков сад — моя жизнь, каков крупный южный... гиперболически возрастающая кустарщина! И пересаживая — по привычке — в мой текст, спешу удружить — моим словом... озолотить мальчика — леонардовым взмахом! И — обмирать от потрясения, подавая ручку, сводя с листа — прямо в наши прогулки с истинными героями. В наши обходы колеблющихся между прошлым и будущим. Ах, бросьте мою обходительность, мою широту героических преобразований султана Кебира, египетски знаменитого — милосердием. Ведь срываем — кавалеров роз, а настоящих — набычившихся, как апис — в их настоящем...