Антология современной французской драматургии. Том I - [117]

Ночь виною моего падения,

А птицы смеются, все скок да скок.

«Электро-шок! Электро-шок! Электро-шок!» — кричит громкоговоритель, между тем как все дерево освещается молнией, и в тот же момент звучит зловещий крик птиц.

Смеются надо мной, смеются…

Пока мать Мустафы устремляется со сцены, весь хор повторяет.

ХОР.

Так сменяют друг друга наши звезды,

Женщины и мужчины, тела и вещи:

Исход наш неизбежен.

Слышится свист ветра; Лахдар последним усилием крепко вцепляется в дерево.

ЛАХДАР.

Не замечая моей зеленеющей виселицы…

Слишком много мужчин, слишком много женщин прошли здесь.

Печальное шествие, и сам покойник смотрит и считает отсутствующих.

Свет гаснет. Ветер свистит все сильнее. Это ветер смерти. Торговец со своей тележкой появляется на сцене, в слабом освещении. Лахдар и дерево погружаются в темноту.

ЛАХДАР.

Все казни смертные

Для того, кто добрался до сердцевины,

До сердцевины судьбы.

Одним дыханьем здесь мне подводится итог,

И мой язык, наконец-то предавший меня,

Вместе с водорослями накормит безграничный простор.

В этой точке я должен извергнуть все

Страдания, заботы, химеры, науки

И, подобно океану, изрыгнув, вернуть захваченное,

Не оставив в себе ни жемчужины, ни трупа.

И я должен признаться во всех грехах,

Если хочу пустым пуститься в дорогу

К другому краю судьбы,

Куда нет доступа ни трагическим маскам,

Ни толпе, ни прохожему,

На целомудренные высоты,

Где поцелуй множится, обращаясь в звезду,

Где грива начинается от пяты,

Где знание приходит, как вспышка, по первому зову,

А любовь — единственная ночь без памяти.

Темнота. Свет. Долгие удары гонга. Спящий у стены Торговец. Лахдар, прислонившийся к дереву.

Эй, соня!

ТОРГОВЕЦ(не подымая головы). Болтай сколько хочешь, мой мальчик. Я не верю ни в каких призраков. Можешь прятаться за деревьями. Я миновал возраст страха.

ЛАХДАР(сквозь зубы).

Как всегда, в момент признаний

Сцена кажется пустой.

Что поделать? Я сам соберу нашу ячейку.

Среди всех отсутствующих без уважительных причин только

Одно отсутствие все еще тяготит меня:

Моего отца, чье тело принесли завернутым в одеяло,

А я ожидал, что конец его будет иным — как в легендах и мечтах.

Однажды он загулял по кабакам в компании пьяниц и убийц. Все они волочились за одной иностранкой, очень красивой и образованной, такой красивой и неприступной, что друзья моего отца дрались всю ночь напролет, чтобы пробиться сквозь толпу и подобраться поближе к тому роскошному отелю, где любовник назначил ей свидание. Моего отца пожирали ярость и досада, он следовал по пятам за этой женщиной, чьи любовные похождения вызывали всеобщий интерес, но вынуждали держаться на почтительном расстоянии. В тот день он был жестоко ранен в лицо бритвой, которую какой-то старик бросил в него из окна, пока отец поджидал эту равнодушную куртизанку, и теперь густая горячая кровь била из него пульсирующей струей, попадая на бороды друзей. А из меня рвался душераздирающий крик — только так я мог выплеснуть стыд и отречься от бесконечных страстей отца, потому что я едва родился и кричал по утрам и вечерам, словно желая публично заклеймить этого недостойного человека. Он брал меня на руки, чтобы продемонстрировать предмету своей досады и ненависти — этой иностранке, которая появлялась в окне поздним вечером, когда я хотел спать и исходил ором из глубин отцовской страсти… Наконец она спустилась быстрым шагом, иностранка собственной персоной, явив свое нечистое лицо и жесты, за которыми толпа следила, как за диковинным ритуалом, женщина, от которой пахло незнакомыми духами, и обвила меня руками, и я вдыхал в себя аромат самой тяжелой и прекрасной из ее грудей (мне казалось, что у нее их много, в то время как у моей бедной матери было всего две), а мой отец, окруженный другими людьми, которые останавливались, привлеченные столь необычайным зрелищем, застыл перед иностранкой, с улыбкой ласкающей меня, и погрузился в молчание, которое наполняло меня угрызениями совести и ревностью, меня, шестилетнего ребенка, глубоко потрясенного отцовской страстью, меня, ставшего самым яростным соперником отца, хотя у меня еще не было всех зубов, меня, который так никогда и не смог смириться с тем, что иностранка исчезла, а моего отца принесли в одеяле, когда я играл на улице с Неджмой — Неджмой, дочерью иностранки, которую похитил мой отец.

Произнеся последние слова, Лахдар падает у испепеленного молнией дерева. Зажигается свет. Али, за которым бежит Неджма, лезет на апельсиновое дерево. Долгие удары гонга. Труп Лахдара постепенно исчезает в облаке падающих листьев. Али сидит верхом на вершине дерева и отпиливает сухую ветку, чтобы сделать из нее рогатку.

НЕДЖМА. Слезай оттуда! Давай слезай! Ну же, слезай. И дай мне этот нож.

АЛИ. Это папин нож. Это мой нож.

НЕДЖМА. У тебя все карманы набиты горькими апельсинами! Выбрось их. Я же тебе сто раз говорила, что эти апельсины ядовитые! Ну же, слезай.

Али не слезает. Он достает апельсины из карманов, вкладывает их в рогатку и целится в публику. В зал сыплется дождь апельсинов. Падает занавес и тоже становится мишенью для выстрелов из рогатки, в то время как хор вдалеке негромко повторяет: «Бойцы партии народа! Не покидайте своих убежищ». Темнота. Свет. Долгие удары гонга.