Он позвонил мне на следующий вечер.
— Я тут советовался со специалистами, — сказал он. — Все утверждают, что повязка сползти не могла!
— Ну и черт с ней! — закричал я. — Не могла так не могла! Что вы от меня-то хотите?!
— Я хочу разобраться в этом вопросе, — сердито сказал он. — Для меня это дело принципа! Я на ответственной работе нахожусь. Я обязан быть остроумным!..
Я бросил трубку.
После этого он в течение нескольких дней звонил мне по телефону и даже приходил домой.
Я ругался, возмущался, гнал его — все безуспешно.
Он даже не обижался.
Он смотрел на меня своими светлыми чистыми глазами и бубнил:
— Поймите, для меня это необходимо... Я же за границу часто выезжаю... У меня должно быть чувство юмора...
Тогда я решил написать о нем рассказ.
О человеке, который таинственные законы смеха хочет разложить с помощью сухой таблицы умножения.
Свой рассказ я отнес в сатирический отдел одного журнала.
Редактор долго смеялся.
— Ну и дуб! — говорил редактор. — Неужели такие бывают?
— Бывают, — сказал я. — Сам видел.
— Что ж, будем печатать, — сказал редактор. Потом он обнял меня и, наклонившись к самому уху, тихо спросил: — Ну а мне-то вы по секрету скажете — что же у больного на самом деле болело?!
— Голова, — еле слышно произнес я.
— А почему же повязка на ноге?..
Я понял, что этот рассказ вряд ли будет напечатан.
Все неприятности младшего технолога Ларичева происходили оттого, что он не умел ругаться. Спорить еще кое-как мог, хотя тоже неважно, очень редко повышал голос, но употребить при случае крепкое словцо или, не дай бог, выражение был просто не в силах. От этого страдал он сам, а главное — работа.
Работал Ларичев на обувной фабрике № 6, на которой, в силу вековых традиций (все-таки обувщики — потомки языкастых сапожников), ругаться умели все: от директора до вахтера. Ругались не зло, но как-то смачно и вовремя, отчего наступало всеобщее взаимопонимание, недоступное лишь младшему технологу Ларичеву. Он со своей путаной, слегка шепелявой речью выпадал из общего круга и вносил бестолковщину. Мог, например, часами просить кладовщика выдать в цех «те», а не «эти», а кладовщик вяло говорил, что «тех» нет, и диалог был скучным и бессмысленным, пока наконец не приходил разгневанный мастер и не начинал орать на кладовщика, тот орал в ответ, мастер посылал кладовщика «куда подальше», тот шел и приносил именно те заготовки, которые и требовались.
Ларичев знал, что за глаза его все прозвали «диетическим мужиком», что над ним посмеиваются, что его авторитет равен нулю, но не мог придумать, как это все изменить. И каждый раз, когда в конце месяца на фабрике наступал аврал и надо было ускорить темп работы, директор начинал кричать на своих заместителей, те — на старшего технолога, старший — на младшего, а тот, в свою очередь, должен был орать на мастеров, но не мог. И поскольку эта налаженная цепочка разрывалась именно на нем, то получалось, что в срыве плана виноват именно он, Ларичев, и тогда на него орали все. От этого у Ларичева начинало болеть сердце, он приходил домой бледный, сосал валидол и жаловался жене.
— Женечка, — ласково говорила ему жена, — так нельзя, милый... Ты тоже спуску не давай. Ты ругайся!
— Я не умею, — вздыхал Ларичев.
— Научись!
— Не получается.
— Не может быть, — говорила жена, — ты способный! Ты интеллигентный человек, с высшим образованием... Ты обязан это освоить! Занимайся вечерами.
— Пробовал, — грустно отвечал Ларичев.
Он действительно несколько раз пробовал. Наедине, перед зеркалом. Подбегал к зеркалу с решительным намерением выпалить все, что о себе думает, но каждый раз, видя свое хилое отражение, ему хотелось плакать, а не материться.
— Но это все вредно для здоровья, — говорила жена. — Мне один доктор объяснял, что брань — это выплескивание отрицательных эмоций. Все выплескивают, а ты не выплескиваешь! Если не можешь сам этому научиться, возьми репетитора.
— Ладно, — согласился однажды Ларичев, когда у него особенно сильно разболелось сердце. — Попробую учиться...
Шофер фабричной автобазы Егор Клягин долго не мог понять, чего от него хочет этот очкастый инженер в кожаной шляпке.
— Понимаете, Егор Степанович, — стыдливо опустив глаза, бормотал Ларичев, — я советовался со сведущими людьми, и все единодушно утверждают, что лучше вас этому меня никто не научит...
— Чему «этому»?
— Ну, вот этому... В смысле выражений... Все говорят, что вы их знаете бесчисленное множество...
— Кто говорит-то? — возмутился Клягин. — Дать бы тому по сусалам, кто говорит!
— Нет-нет, они в хорошем смысле говорили! В смысле, так сказать, восхищения вашим словарным запасом...
— Слушайте! — сердито сказал Клягин. — Некогда мне с вами шутки шутить, Евгений Петрович! У меня здесь и так... — тут Клягин употребил несколько тех выражений, которые были так недоступны Ларичеву.
— Вот-вот, — обрадовался Ларичев. — Именно так! Ах, как вы это лихо! Ну, прошу вас... Всего несколько занятий. А я вам буду платить.
— Чего? — изумился Клягин. Он решил, что Ларичев просто издевается над ним, но тот смотрел серьезно и несколько печально. — Это как же — платить?
