Антология новой грузинской поэзии - [16]

что от удара тока

кто другой, оголтело

тронув тебя, отпрянет,

но, себе разъяренно

боль причиняя, станет

ждать ответного стона.

IX

В лед обратиться, в иней

жилам, суставам, коже,

ведь без тебя — с пустыней

хладной пространство схоже,

но лежать, снегопадом

тешась, как бы хотела

ныне с тобою рядом

каждая клетка тела.

X

Воздух порвать бы в клочья!

Нас представить в пределах

розных не мню точь-в-точь я

черными клавиш белых,

ангелов ли хохмящих.

Хлопьев ты кружишь ватой

в поле зренья, маячишь,

словно кадр двадцать пятый.

XI

Саваном плотным скрыты

у надежды, у счастья

и чело, и ланиты;

пульса ни у запястья

пальцами, ни губами

не прощупать на вые.

Рвешь ты сердце, как знамя,

на лоскутья живые.

XII

Мрак. Пустынные виды.

Я по гиблому краю

не планеты — планиды

астронавтом ступаю;

но, зане не разъемлю

яви с вымыслом звенья,

некому ждать на землю

моего возвращенья.

В ФЕВРАЛЬСКОМ ЛЕСУ > Перевод И. Кулишовой

Лексо Чхаидзе

В февральском лесу неизвестно откуда я вдруг очутился.

Чащоба сплелась надо мной. И поляна в тумане плыла, полусонном.

Казалось мне: бьюсь пульсом леса я, листьев лишенного. Сбылся

философ со спутанным мировоззрением, как ветви, плетеным.

А где-то погода похожа почти на хорошую, с тучи

косой дождь летит на веранды богатых дворцов, как повеса…

Как будто в лесу до сих пор не бывал я дремучем.

Как будто никто не бывал до меня в гуще леса.

В лесу я. Один. Над моим еще огнеподобным

трепещущим сердцем февраль греет руки, движенья неволит.

Ко мне, снег тревожа, с лицом перекошенным, злобным

ползет царь лесной из кустов на живой запах боли.

И вот поверх льда чью-то душу схватил я, как небыль,

и плоть подо льдом вдруг почувствовал — реку, и из-за

туч вспыхнуло солнце — блестит в обесцвеченном холодом небе,

как будто последний динар на ладони Хафиза.

УСЛОВНОЕ НАКЛОНЕНИЕ > Перевод А. Цветкова

Выходит в конечном счете,

что условное наклонение выбилось в лидеры.

Оно, если речь о несбывшемся счастье,

пребывает в своей стихии.

Если о неминуемом несчастье —

то и тогда приоритет за ним.

Оно бестелесно как воздух и заметней огня.

Оно притупляет поступок и сбивает с толку субъекта.

Оно патрулирует перепутья содержания.

Оно — сердце языка и мера реальности.

Оно большей частью монолитная правда.

Как убедительно звучит, например, такое:

«Случись взрыв на несколько секунд раньше,

жертв бы не было»,

или, допустим, это:

«Если бы у тебя были деньги,

мы непременно были бы вместе».

Условное наклонение!

Желательность, предположение, возможность…

Пусть так. Но и одно: Истина!

То, чего мы хотим, но не происходит,

и то, чего не хотели, но произошло —

и первое, и второе

под контролем условного наклонения.

Оно ставит нам условия,

слишком сложные условия,

нам, стремящимся к счастью.

Им явлено на свет изъявительное наклонение,

им обусловлено,

оно лишь сопутствующее событие.

Если вдуматься толком в изъявительное наклонение,

то оно, мы заметим в момент констатации счастья,

по сути малодостоверно,

и это — результат несоблюдения условий,

поставленных условным наклонением.

Воспоем же условное наклонение!

Смягчим его суровость!

Расслабим его бдение

вялым и валким изъявительным наклонением!

Во избежание подозрений с его стороны

временами развеем его и убогим повелительным!

Да не расстроим этот мрачный контекст событий.

Да не прогневим его всуе.

Да не погибнем.

ЛЮБИМАЯ ОБНАЖАЕТСЯ > Перевод В. Куллэ

Ты, обнажаясь, приносишь присутствие времени.

Жар возвращается пеплу истлевшей судьбы.

Пляшет аквариум, — рыбки беснуются резвые.

С карты доносится рокот морей голубых.

       Меж этажами мечется лифт суетливо.

       И алфавит следует тела извивам.

Ты, обнажаясь, сама, вероятно, не ведая,

приподнимаешь глаза мои на постамент.

Как ни печально, но им не увидеть, наверное,

мерзость изжитой, и подлость — сошедшей на нет.

       Их достоянье лишь в том, что ни гневом, ни желчью

       взор не туманился. Даже в момент пораженья.

Ты, обнажаясь, мудришь над электропроводкою:

в ней, вместо тока, струится горячая кровь,

сладко-соленая, алая, слишком проворная.

И не дано твой спадающий легкий покров

       запечатлеть, словно арию, на киноленте.

       Тот режиссер принадлежностью сделался смерти.

Ты обнажаешься. Книги в тяжелых обложках

наперебой мне повествуют о прошлом,

       силясь поведать сокрытые тайны несметные.

Но лишь в тебе, обнаженной, я вспомнить надеюсь

ту красоту, что провидел еще до рождения,

       только в тебе для меня вероятно бессмертие.

Ты обнажаешься, и капиллярными нитями

медленно переполняет меня изнутри

благоговенье пред Сущим, столь неизъяснимое,

что не сумею достойно возблагодарить.

       Силюсь сказать. Непослушные губы немы,

       чтобы коснуться бессмертья хотя бы на миг.

Ты обнажаешься — тихо, как храм оскверненный

после татар обживается Богом по новой.

       Смолкло на улице яростных птиц голошение.

Даже машины бесшумны. Беззвучная местность

вся в ожидании. Чудо так сладостно медлит.

       И тишина знаменует его предвкушение.

Лбом прижимаясь к стеклу, озорное светило

шанс подсмотреть за тобою не упустило.

       День проясняет лицо свое. Все сожаления

дымкой туманной рассеялись, снегом истаяв.

Ты, обнажаясь, струишься инфантою в танце.

       Нашей совместною комнатой стала вселенная.