Антология даосской философии - [5]

Рядом с Лао-цзы в ряду пророков Дао стоит философ Чжуан Чжоу, он же Чжуан-цзы, который был, несомненно, реальным историческим лицом и притом одним из самых обаятельных мыслителей древнего Китая. Время жизни Чжуан-цзы приходится на последние десятилетия IV в. до н. э. — время расцвета свободной мысли и острого соперничества различных философских школ. Чжуан-цзы был большим эрудитом, но предпочитал держаться подальше от самодовольных ученых-спорщиков, подвизавшихся при дворах царей и удельных владык. Много лет он занимал скромную должность смотрителя плантации лаковых деревьев, а потом вышел в отставку и доживал остаток дней в родной деревне. Перед смертью он просил своих учеников не обременять себя похоронами учителя, а бросить его тело в чистом поле, ибо могилой ему станет весь мир. Скромная, непритязательная жизнь и далеко не героическая, даже почти позорная смерть, в глазах самого Чжуан-цзы, явно не умаляли его подлинного достоинства. Ведь истинный даос, говоря словами Лао-цзы, «выходит к свету, смешиваясь с прахом». В суете будней он хранит тайну вечности; в многоголосье Земли постигает безмолвие Небес.

Пророки Дао существуют для того, чтобы претворить свое существование в неизбывное Присутствие. Они столь же невозможны, сколь и неизбежны, как самое начало «мысли о Дао»: Их явление не есть факт хронологии или личной судьбы. Оно знаменует, скорее, пробуждение мысли к своему немыслимому истоку, которое есть сама полнота творческой жизни.

Итак, традиция Дао — это странные, сторонние люди. Странная даже для самой себя мысль. Но прежде всего — странное слово. Недаром Лао-цзы уже в древности получил прозвище «темного учителя». А Чжуан-цзы сам называл свои писания «нелепыми и безумственными речами». Изъясняются даосы парадоксами, туманными сентенциями и экстравагантными притчами. Одни исследователи пытаются разглядеть в этом жанровом винегрете ту или иную «философскую систему». Другие видят в даосах наследников «мифопоэтического» мышления. Третьи считают, что вся эта даосская заумь есть чуть ли не намеренная мистификация, скрывающая истинное учение о Дао. Но ни одна из этих трех точек зрения не помогает лучше объяснить даосские тексты такими, какие они есть. Вместо того, чтобы отворачиваться от буквы даосских книг или объявлять их создателей просто неумелыми мыслителями, не будет ли более плодотворным допустить, что классики даосизма были искренними и серьезными писателями, которые, как все настоящие писатели, писали о самом важном и сокровенном в своей жизни?

Признаем, что подлинный импульс говорения о Дао — это сама жизнь сознания, непрестанно устремляющегося за свои собственные границы, открывающего себя зиянию бытия и каждое мгновение возобновляющего свою связь с творческой стихией жизни. Это сознание сознает, что оно несводимо ни к опыту, ни к знанию и потому живет в вечном «(само) забвении». Но оно само проницает собою жизнь, творя новое, одухотворенное тело мира и новую, разумную природу. Это сознание совпадает с полнотой бытийствования. Оно дарит высшую радость бытия, но само не напоминает о себе, как не ощущается нами наше собственное тело, пока оно здоровое и сильное. Или, как сказал Чжуан-цзы, «когда сандалии впору, забывают о ноге».

Но почему именно афоризмы? Почему эксцентричные притчи и анекдоты? По нескольким причинам. Во-первых, афоризм, притча или анекдот по-своему парадоксальны, как природа «истока вещей» в даосизме. Во-вторых, эти словесные жанры не устанавливают всеобщие отвлеченные истины, но оказываются истинными в особых случаях и тем самым утверждают исключительные, неповторимые качества жизни, как раз и переживаемые нами в творческом акте. В-третьих, афоризм или притча успешно стирают грань между истинным и ложным, переносным и буквальным смыслами. Так речь даосов, на первый взгляд путаная и шокирующая, на поверку оказывается точным словесным слепком Великого Пути как глубинного ритма жизни. Недаром древние комментаторы даосских канонов часто повторяли, что «все слова выходят из Дао».

В «безумственных» речах даосов, по сути, нет ничего произвольного. В них запечатлелась мудрость, ставшая итогом долгого пути самопознания духа. Перед нами язык традиции, где ценится не просто умное, но прежде всего долговечное. Дума о Дао — это то, с чем можно жить всегда. И, следовательно, нечто глубоко личное. Ибо воистину долговечна не абстрактная истина, а искренность чувства, бесконечно долго ожидаемая, предвосхищаемая и потому бесконечно долго памятуемая.

Речь даоса — это сокровенная череда озарений, высвечивающих нескончаемый путь сердца. Ее подлинный прототип — жизнь тела, мир телесной интуиции. Мир вечнотекучий, неизменно конкретный, всегда новый. Но этот мир уже задан мысли и потому предстает нам как пред-чувствование. Мудрость даоса есть знание именно «семян» вещей, «зародышей» всех событий. Лао-цзы сознает себя «еще не родившимся младенцем». Чжуан-цзы призывает своих читателей «стать такими, какими мы были до своего появления на свет». Еще одно «безумственное» требование даосов!

Теперь мы можем и точнее определить общественную среду, породившую первые письменные памятники даосизма. Очевидно, книги Лао-цзы и Чжуан-цзы изначально складывались из фрагментов, в которых фиксировались отдельные прозрения и наблюдения подвижников Дао. Сама скандальность или, по крайней мере, сверхлогический характер даосской мудрости отображали отстраненность даосских школ от всяких публичных норм. Даосы, повторим, — люди сторонние. Ориентированность мудрости Дао на узкий круг посвященных и «внутреннее», неизъяснимо-интимное понимание тоже были знаком даосизма как духовной традиции, учившей своих приверженцев воспроизводить опыт самопознания, возобновлять присутствие того, кто возвращается в мир, когда мы отсутствуем в нем. Правда этой традиции — тайна вечнопреемственности духа, жизнь внутреннего, мистического тела «высшего учителя», как даосы именовали Великое Дао. Именно тела учителя, ибо в теле воплощена полнота и самодостаточность всякой вещи.