Антитезис - [20]

— Простите? — Дима развернулся и только сейчас заметил вышитые над нагрудным кармашком Великолепного Черного Костюма тонкие серебряные буквы. NOIR.

«Черт, так это не посетитель», — понял Дима и разозлился. На мерзкую погоду, из-за которой штанины его брюк выглядели сейчас как две половые тряпки. На всяких мерзавцев, которым некуда девать деньги и благодаря которым существуют подобные галереи и подобные швейцары, вполне могущие сойти за президента какой-нибудь небольшой европейской страны. Но больше всего — на себя. За совершеннейшую непричастность к тем мерзавцам, которым некуда девать деньги.

— Это закрытый клуб, — сказал обладатель черного костюма, едва шевельнув губами (ни одна другая мышца его лица даже не дрогнула), — соблаговолите выйти.

— Простите, — сказал Дима, разворачиваясь к двери, — там, снаружи, написано «галерея».

В глаза Диме бросилась цепочка грязных мокрых следов от двери, ведущая, разумеется, прямо ему под ноги. Лукшин отвел взгляд в сторону и, похоже, покраснел — уши заполыхали.

— Я вообще-то не сам пришел, — сказал Дима, вовсе не имея целью переспорить швейцара, а просто чтобы хоть как-то выразить свое отношение к сложившейся ситуации, — меня сюда пригласили…

Швейцар поднял левую бровь на полмиллиметра, величественным жестом протянул руку под стойку и достал оттуда небольшой блокнот в кожаной обложке.

— Как вас зовут?

Дима, уже дошедший до двери, остановился и пожал плечами. У него не было ни малейшей надежды, что его имя может оказаться в списке приглашенных.

— Дмитрий Лукшин, — сказал он и взялся за ручку двери, ожидая неизбежного отрицательного жеста швейцара.

— Дмитрий Лукшин, — повторил тот и медленно открыл блокнот. Левая бровь снова дрогнула, — Лукшин Дмитрий, — это вы?

— А? Что? — Дима не сразу понял вопрос, а потом — безмерно удивился. Хмыкнул.

— Надо думать, я. Кто же еще?

— Зонтик в стойку поставьте, — даже не пытаясь скрыть отвращения, сказал швейцар, захлопнул блокнот и попытался вернуть на лицо скучающий вид. Получалось у него не очень. По мнению Лукшина, тот сейчас обдумывал текст заявления об увольнения по собственному желанию. Что-нибудь вроде:

От такого-то такого-то

Проживающего там-то и там-то

Заявление

Милостивый государь! Пребывая в расстройстве чувств и полнейшем недоумении по поводу недавнего инцидента…

Дима ухмыльнулся, засунул сложенный зонтик в стойку, из которой их уже торчало с десяток, и пошел к широкой лестнице, обрамленной массивными перилами с резными фигурами грифонов. Наверное, следовало бы чуть потщательнее вытереть ноги — но Лукшин подумал, что нужно быть полным идиотом, чтобы класть в публичной прихожей паркет из светлого дерева. И что он — Лукшин — вовсе не обязан совершать над собой насилие в угоду этому самому идиоту и шаркать ногами сверх обычного. Перебьется. По лестнице ступенчатым водопадом стекал яркий пушистый ковер, многократно перечеркнутый гранеными металлическими стержнями цвета бронзы (а может, и просто бронзовыми — с них станется). «Ковродержатель» — вспомнил Дима нужное слово, — «эти железки называются — ковродержатели». И он пошел вверх, мечтая о том дне, когда его имя будет известно каждому читающему человеку, а центральные издания будут биться за каждое его написанное слово. О, он не будет тогда ходить по гламурным ресторанам и клубам. Он все им припомнит — и заискивающий страх перед громилами фейс-контроля, и выворачивание карманов на входе и сегодняшнее «соблаговолите выйти». Он будет бичевать и разить эти заведения при каждом удобном случае, так чтобы каждый знал — переступить порог такого вот клуба — значит погибнуть как приличный человек… А это еще что?

Дима замедлил шаг. Лестница заканчивалась большой круглой площадкой, растекающейся крыльями полукруглых галерей по всему второму этажу. На стенах с обеих сторон висели картины, но Лукшин их не видел — его внимание приковал к себе центральный элемент экспозиции, стоящий в центре площадки. Дима автоматически дошагал до конца лестницы и подошел вплотную к экспонату.

— Вот ни х…я ж себе х…в, — пробормотал он негромко, даже не заметив, что произнес это вслух, а не подумал.

Это была скульптура, изображавшая, несомненно, дерево. Само дерево было, похоже, чугунным — черное, тяжелое, нарочито грубое. С узловатыми куцыми ветками и грубыми листьями, похожими, в первом приближении, на кленовые. Но Лукшина больше всего потрясли плоды, в изобилии висевшие на всех ветках. Большие и маленькие, толстые и тонкие, длинные и короткие — на дереве висели члены. В смысле — мужские половые органы. Разных оттенков розового, с набухшими веточками вен, колечками волос у основания — на фоне почти лишенных деталей грубых железных листьев они выглядели настолько натурально, что Дима автоматически потянулся рукой — пощупать. Но тут же опомнился и с отвращением отдернул руку. Украдкой огляделся. Людей в галерее было немного — один человек задумчиво стоял и смотрел на картину в середине левой галереи, да еще три человека стояли в конце правой и что-то негромко обсуждали. Лукшина отсутствие людей поблизости успокоило и он продолжил осмотр. Члены выглядели совсем как настоящие — Дима, сколько их не разглядывал, так и не нашел ничего, что выдало бы их искусственную природу — тончайшие складочки, рисунок на коже, отдельные волоски на мошонках — все было абсолютно натурально. «Неужели настоящие?» — подумал Дима с удивлением, — «да нет, не может быть». Потом заметил неброскую табличку под скульптурой, всмотрелся. Подумал. Пересчитал нули. И брезгливо отстранился. Определенно, члены были настоящими.