Антироссийские исторические мифы - [45]
Советское сельское хозяйство не стояло на месте. Среднегодовой объем сельскохозяйственной продукции составлял в ценах 1965 г. за период 1909–1913 гг. 22,5 млрд руб., 1924–1928 гг. – 27,8 млрд руб., за вторую половину 1930-х гг. – 29,8 млрд руб., а в 1940 г. – 39,6 млрд руб.[154]
45. Миф об убийстве С. М. Кирова
Превратившаяся в стереотип гипотеза, согласно которой Сталин если и не организовал убийство Кирова, то сразу же направил следствие на зиновьевский след, содержит ряд противоречий. Первоначально в советской печати теракт в Смольном был объявлен делом рук белогвардейцев. Лишь с 16 января 1935 г. он стал классифицироваться как зиновьевский (иногда в формулировке «зиновьевско-троцкистский»). Следовательно, между убийством и вынесением обвинения в адрес Зиновьева и Каменева произошло нечто, принципиально изменившее политический контекст следствия. С точки зрения историка Ю. Н. Жукова, на интерпретации следственного дела сказалась происходившая именно в это время смена внешне– и внутриполитического курса, выразившаяся в решении о вступлении СССР в Лигу Наций и принятии новой Конституции, законодательно закрепляющей отказ от деления населения по классовому признаку. Обе инновации столкнулись с резкой критикой со стороны левой оппозиции. Динамика завязавшегося очередного витка идейного противоборства и предопределила политический маневр – решение возложить на оппозицию ответственность за организацию теракта в Ленинграде[155].
Впрочем, как уточнял В. М. Молотов, никакого документально оформленного решения, непосредственно обвиняющего зиновьевскую группу в организации убийства Кирова, принято не было[156]. Зиновьевцев судили вовсе не за подстрекательство к убийству секретаря ленинградской парторганизации, что признавалось недоказанным, а за сам факт создания оппозиционных заговорщических структур[157].
Тем не менее начало «большого террора» в историографии зачастую связывалось с убийством Кирова. Однако на основании архивных данных периодизация «большого террора» была пересмотрена: смещение в сторону более позднего времени составило два года. В 1935–1936 гг., как констатирует О. В. Хлевнюк, «репрессии в целом находились на „обычном“ для сталинского периода уровне»[158]. Более того, декларировалась политика «социального примирения», что также противоречит идентификации данного периода в рамках эпохи «большого террора». На повестке, таким образом, стоит вопрос о пересмотре значения убийства Кирова как непосредственного сигнала к массовым репрессиям.
Популярное в перестроечные годы противопоставление Кирова Сталину служило доказательством существования возможности развития «подлинного ленинского социализма». Более пристальный анализ биографии секретаря ленинградской парторганизации заставляет усомниться в реальности кировской альтернативы. В партийной среде, свидетельствовал В. М. Молотов, Киров считался хорошим агитатором, но не воспринимался ни как теоретик, ни как организатор, а потому не мог серьезно рассматриваться в качестве претендента на роль вождя[159]. Киров всецело шел в фарватере сталинского курса, являлся одним из наиболее последовательных его адептов. Дело об убийстве Кирова на поверку оказывается второстепенным событием в общей канве развития сталинской системы.
46. Миф о 1937 г. как апогее террора
В массовом сознании сложился стереотип о 1937 г. как апогее сталинского террора. Дата приобрела нарицательный смысл, к ней зачастую апеллируют в назидательных целях, предостерегая власти от авторитарных устремлений: «Опять вернемся к тридцать седьмому году». А между тем репрессивная волна 1937 г. уступала по своим масштабам иным периодам активной карательной политики, таким как коллективизация или депортация народов. Она имела вполне определенную адресную направленность на высшую партийную прослойку и сравнительно в меньшей степени касалась народных масс.
Американский политолог и историк, бывший атташе посольства США в Москве Р. Такер определяет террор 1936–1938 гг. как «величайшее преступление XX века»[160]. Но почему была избрана превосходная степень оценок? Число жертв коллективизации было в 10, а Гражданской войны – примерно в 30 раз больше. Очевидно, американского исследователя смущали не столько масштабы репрессий, сколько соотносящаяся с ними идеологическая трансформация режима. Сталин, признается Р. Такер, «предусматривал возникновение великого и могучего советского русского государства»[161]. Историографические штампы оборачиваются русофобией и страхом Запада перед реанимацией «русской угрозы».
О мифотворческой парадигме 1937 г. рассуждал в преамбуле «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицын: «Когда… бранят произвол культа, то упираются все снова и снова в настрявшие 37-й – 38-й годы. И так это начинает запоминаться, как будто ни ДО не сажали, ни ПОСЛЕ, а только вот в 37-ом – 38-м. <…> поток 37-го – 38-го ни единственным не был, ни даже главным, а только может быть – одним из трех самых больших потоков. ДО него был поток 29-го – 30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать мужиков (а как бы и не поболе). Но мужики – народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров. <…> И ПОСЛЕ был поток 44-го – 46-го годов, с добрый Енисей: гнали <…> целые нации и еще миллионы и миллионы – побывавших <…> в плену. <…> Но и в этом потоке народ был больше простой и мемуаров не написал. А поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием <…> и сколькие с пером! – и все теперь вместе пишут, говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!»
