Антипитерская проза - [4]

— Капитализм, какая теперь родня? — заметила соседка покойной тети Жени.

— Петру Петровичу теперь не до нас. Он человек государственный, занятой, — поддержал Марию с удовольствием Гайдебуров.

— Нельзя так поступать, — не унималась Мария. — Последнюю сегодня тетушку похоронили.

— Маманя, маманя, — хныкал, как маленький, Колька Ермолаев.

— Следующий наш черед, — говорил Гайдебуров.

— Смотрю я на вас и думаю, как вы все-таки похожи друг на друга, — удивлялась соседка.

— Особенно Колька с Куракиным, — подхватил Гайдебуров. — В детстве в деревне тетя Женя кричала Кольку, а прибегал Петька: «Я Колька, я Колька».

— Я Колька, — подтвердил Колька, которому сходство с братьями теперь льстило.

— Теперь не перепутаешь, — говорила соседка. — Коля у нас простой парень, работяга, а Куракин — птица высокого полета.

— Фазан, — сказала Мария.

— Павлин, — поправил Гайдебуров.

— А я воробей, — засмеялся Колька.

— Воробышек, — обняла его Мария и поцеловала в путаную бороду.

— Просто человек умеет нос по ветру держать, — отозвался о Куракине Новочадов.

— Да, нос у него завидный, бордовый. По телевизору не так заметно, гримируют.

— И глаза тоже не белые. Жизнь, наверно, тяжелая.

— Что там на него за дело шьют? Не слышали?

— Шахер-махер. Бюджет пилят. Там ни одного уже без дела не осталось.

— Деловые все стали. Заведут, хвост прижмут и закроют дело.

— Бросьте вы о них. Давайте помянем тетю Женю. Тетя Женя была хорошая.

Новочадов вполголоса пытался объяснить воспаленной, прослезившейся Марии, что от Куракина не следует ждать прилива родственных чувств, что Куракин действительно крупная и популярная в городе персона, что у больших людей душа меняется машинально. Если бы он был шишкой где-нибудь в Урюпинске — это одно дело. Здесь, в Петербурге, и особенно в Москве, всякие там родственные узы — вещь ненужная и обременительная. И потом всякий выход публичного политика на люди должен быть обставлен и оправдан с точки зрения пиара, занимать определенное количество времени согласно протоколу. Честь и хвала Куракину, что он вообще нашел минутку, чтобы появиться здесь и попрощаться с полузабытой теткой, хотя бы немного насупился, вопреки своему знаменитому игривому нраву.

— Ты чего руки не помыл после кладбища? Иди немедленно в ванную, — шепнула Мария Новочадову, увидев его заляпанные пальцы. На среднем правой руки левее и ниже ногтя образовался желтоватый, мозолистый, писательский нарост.

Мария думала о поколении разобщенных людей, об их отвращении к совместному честному существованию, об их непреодолимом, похабном эгоизме, о гуле сгущающейся пустоты вокруг себя, о своем заскорузлом сиротстве. Она понимала, что Новочадов живет сам по себе, а она сама по себе. Она подумала о собственной смерти и совсем не ужаснулась. Она представила свою смерть в знакомой обстановке, представила, как медленно обессиливает и как медленно затмевается вокруг нее свет.

Куракин, перед тем как уехать с похорон и со всеми расцеловаться, перебросился парой фраз с Гайдебуровым.

— Ленька, что там у тебя за конфликт с Болотиным? — спросил Куракин.

Эти слова вывели Гайдебурова из горестного, благодушного равновесия. Он почувствовал влажный жар и скачок давления.

— С каким Болотиным, Петр Петрович?

— Перестань. Со старшим, с Михаил Аркадьичем. Ты, пожалуйста, там разберись. Он уже мне жалуется, как родственнику. Хорошо — мне, а не на меня.

— История эта выеденного яйца не стоит, Петр Петрович.

— Какие ты ему там деньги должен? Отдай, Ленька. Он старик вредный.

— Да это все мелочи, Петр Петрович. Старый стукач. Ты на этот счет не беспокойся. Я с этим старым жидом сам разберусь.

— Отдай, Ленька. — Куракин держал лицо спокойным и усталым, но глазам позволял радостно прыгать, как на пружинистом тюфяке. — Ну ладно, брат, пока, звони, если какие проблемы возникнут.

— Да вот уже возникли, Петр Петрович.

— Перестань, Ленька. Это — не проблемы, это пока мелкое недоразумение. Не запускай болезнь.

Куракин был весь в черном, не то чтобы по случаю траура, — он вообще предпочитал однотонные одежды: в прохладную погоду — черные, темно-серые, темно-синие, летом — светлые, льняные и благородного тонковолокнистого хлопка. На нем было черное, кашемировое, до колен пальто, вальяжно распахнутое, с переливчатой подкладкой; эбонитовым светом отливал дорогой, едва примятый в нужных местах костюм (пиджак драпировал торс, как всякий хороший пиджак, который повторяет не тело, а телодвижения); галстук набивного, иссиня-черного шелка, завязанный большим, нарочито небрежным узлом, был зажат мягким воротником сорочки ежевичного цвета, с мелкими белыми пуговками. Садясь в приземистый, лаковый, с тонированными стеклами лимузин, Куракин долго задирал ноги, обутые в узконосые сияющие туфли. Гайдебуров не отрываясь смотрел на крохотные алые узоры вверху длинных, отлично натянутых куракинских носков.

Одни остались Гайдебуров и Колька Ермолаев в опустевшей и опустошенной квартире, пахнущей сгоревшим воском, уличным ветром, накрахмаленными ветхими полотенцами, пролитым компотом, смесью посторонних, скоропалительных духов. Полы были натоптаны, мебель сдвинута, трюмо, телевизор, зеркало в коридоре были покрыты простынями, захватанными уже чьими-то масляными лапами.