АнтиNаполеон - [120]

Мы все были поражены и подавлены; все молча смотрели друг на друга, каждый чувствовал, что смерть отступала перед императором, и никто не отвечал на его настойчивые требования. Рвота повторилась еще раз, позвали камердинера Констана. Господин граф де Тюренн вошел вместе с ним. Император повторил господину Ивану свою просьбу. Тот сказал, что лучше уйдет вообще, чем будет выслушивать подобные предложения. После этого он действительно вышел и больше не появлялся.

Император очень страдал. Он то успокаивался, то возбуждался, его лицо было глубоко искажено, можно сказать, на нем не было лица. Мы все находились возле него до семи часов утра. Я оставил его на время, чтобы передать ратификационные документы господину Орлову, которого держали подальше от дворца, опасаясь, как бы он не вынес какую-либо информацию об этом событии, о котором мы строго приказали молчать слугам и представителям других внутренних служб, которые, впрочем, могли иметь об этом лишь весьма туманное представление. Император вновь вспомнил обо мне через некоторое время. Он спросил меня, знают ли во дворце о том, что произошло. Он был в отчаянии от того, что его сильный организм переборол смерть, бывшую ему столь желанной».

* * *

Камердинер Наполеона Констан Вери, более известный просто как Констан, в своих «Мемуарах», опубликованных в 1830 году, написал:

«Я заранее прошу читателей обратить самое серьезное внимание на событие, о котором я сейчас начну рассказывать. Теперь я выступаю в роли историка, поскольку описываю запечатленные в моей памяти мучительные воспоминания о почти трагическом событии в карьере императора; о событии, ставшем предметом бесчисленных споров, хотя все они неизбежно основывались лишь на одних догадках, ибо только мне одному были известны все печальные подробности этого события.

Я имею в виду отравление императора в Фонтенбло. Я полагаю, что не нуждаюсь в том, чтобы доказывать свою безупречную правдивость; я придаю слишком большое значение раскрытию подробностей этого события, чтобы позволить себе упустить или добавить малейшее обстоятельство, которое бы нанесло ущерб чистейшей правде.

Поэтому я буду излагать события именно так, как они происходили, именно так, как видел их я сам, и, наконец, так, как моя память неизгладимо запечатлела в моем сознании все тягостные детали случившегося».

После такого ко многому обязывающего вступления удивительной выглядит следующая фраза Констана: называя дату 11 апреля, он, без сомнения, ошибается, то есть с самого начала ставит под сомнение «свою безупречную правдивость».

«11 апреля я, как обычно, раздел императора перед сном, думаю, что даже немного раньше обычного времени, ибо, если мне не изменяет память, еще не было половины одиннадцатого вечера. Когда он улегся спать, мне показалось, что он выглядел лучше, чем в течение дня, и почти так же, как и в предыдущие вечера, Я ложился спать в комнате, располагавшейся над спальней императора, с которой она сообщалась посредством потайной лестницы. Последнее время я спал не раздеваясь, чтобы поскорее быть у императора, если бы он позвал меня. Я уже крепко спал, когда вдруг в полночь меня разбудил господин Пелар, дежуривший в ту ночь. Он сказал, что император требует меня, и, открыв глаза, я увидел на его лице выражение тревоги, которое меня поразило. Я вскочил с кровати и стал быстро спускаться по лестнице, а господин Пелар продолжал говорить: „Император что-то размешал в стакане и выпил это“.

Я вошел в комнату Его Величества, охваченный неописуемым волнением. Император лежал, а когда я приблизился к его кровати, я увидел на полу перед камином мешочек из кожи и шелка… Это был тот самый мешочек, который он носил на шее со времен Испанской кампании и который я так тщательно хранил в течение всех последующих кампаний. Ах! Если бы я мог знать, что в нем содержится! В эту фатальную минуту ужасная правда вдруг дошла до меня!

Между тем я уже был у изголовья постели императора. „Констан, — позвал он меня болезненно слабым и прерывистым голосом. — Констан, я умираю!.. Я не могу перенести все эти мучения, особенно то унижение, которое я испытываю от того, что меня окружают иностранные агенты!.. Мои орлы смешаны с грязью!.. Они так и не поняли меня!.. Мой бедный Констан, они еще пожалеют, когда меня не станет!.. Мармон нанес мне решающий удар. Несчастный!.. А я его любил!.. Отказ Бертье разрывает мне душу!.. Мои старые друзья, мои товарищи по оружию!“»

Еще раз прервем рассказ Констана. Очевидно, что все воспоминания чрезвычайно субъективны, но еще более субъективны они в переводе, так как на предвзятость самих авторов воспоминаний накладывается предвзятость или недобросовестность переводчиков. Рассмотрим в качестве примера приведенный выше абзац из воспоминаний Констана. В оригинале Наполеон называет Мармона malheureux, что переводится как «несчастный» или «бедняга», но никак не как «негодяй», как пишет переводчик Л. Зайцев в издании «Наполеон. Годы величия. Воспоминания секретаря Меневаля и камердинера Констана» (Москва, 2001). А ведь между определениями «несчастный» (то есть жертва обстоятельств) и «негодяй» (то есть виновник) — пропасть. В данном случае ошибка переводчика очевидна, и объясняется она его вольной или невольной предубежденностью по отношению к маршалу Мармону, которого многие незаслуженно считают главным виновником поражения Наполеона в 1814 году.