Антимавзолей - [5]

Георгию Луарсабовичу как-то довелось прочесть в одном романе, что никто из литераторов не возьмется описывать счастье по той простой причине, что оно скучно и невыразительно. Насчет счастья он ничего не мог утверждать – просто не знал, что это такое и как отличить его от обыкновенного покоя и довольства, – но в целом был согласен с автором. Кто-то мог бы сказать, что господин олигарх просто с жиру бесится, и он не стал бы возражать, поскольку никогда не унижался до споров с идиотами, но у Гургенидзе на этот счет была своя теория. Ему казалось, что счастье, веселье или просто отсутствие скуки – это признаки не столько финансового состояния и общественного положения, сколько возраста и здоровья. Пока ты молод и полон энергии, пока у тебя есть ясная цель и силы для ее достижения, скуке тебя не достать. И ничего, если при этом ты частенько бываешь голоден: пустой желудок способствует ясности ума и легкости движений. Ты идешь к намеченной цели, разнося преграды в щепки, в мелкий мусор, в пыль, не экономя силы и не веря в старость. Тебе кажется, что, достигнув цели, ты станешь счастлив, и по молодости лет ты не понимаешь, что счастлив именно сейчас, в данный момент, и что другого счастья на свете просто не бывает...

Словом, Георгию Луарсабовичу давно уже было смертельно скучно жить на белом свете, и от этой скуки не спасал даже пресловутый кавказский темперамент. Поэтому он несказанно обрадовался случаю развеяться, хотя и подозревал, что ничего интересного у себя на участке скорее всего не увидит: Телятников был известный перестраховщик, и все дело могло заключаться в каком-нибудь невзначай задетом геологами высоковольтном кабеле, проложенном тут в незапамятные времена и давно уже отключенном от сети энергоснабжения. Но если бы выяснилось, что дело в кабеле, Георгий Луарсабович лично порвал бы дурака в клочья, и Телятников об этом знал. Гургенидзе – не тот человек, которого можно беспокоить по пустякам. Тогда что они там нашли? Бомбу какую-нибудь? Так опять же надо быть полным кретином, чтобы приглашать не саперов, а Георгия Луарсабовича... Клад? Золото-брильянты? Сомнительно... Какие в Московской области могут быть клады? Откуда? Хотя, с другой стороны, правительственная дача...

* * *

Ухабистая лесная дорога сделала еще одну крутую петлю, и впереди, положив конец раздумьям Георгия Луарсабовича, показался сияющий свежими сосновыми досками забор, окруживший стройплощадку. Лес расступился, поредел; справа под горой блеснуло в просвете между рыжими сосновыми стволами свинцово-серое зеркало воды, даже издали казавшейся ледяной, неприветливой. С верхушки старой березы сорвалась и – ф-р-р-р – полетела куда-то пестрая лесная птица. Место здесь было тихое, уединенное и действительно очень красивое – настолько, насколько вообще могут быть красивыми неброские подмосковные пейзажи. Глядя по сторонам, Георгий Луарсабович лишний раз порадовался удачной покупке и решил напомнить Телятникову, что из окон дома обязательно должен открываться хороший вид на реку.

Клыков, будто подслушав его мысли, сказал:

– Рыбалка здесь должна быть отменная. Хотя из тебя, батоно, рыбак, как из меня балерина.

– Из тебя балерина – это еще полбеды, – заметил Гургенидзе. – Вот если бы из меня...

– Боже сохрани, – непочтительно сказал Клыков и что-то неразборчиво пробормотал в микрофон рации, которую всю дорогу держал в руке.

Передний джип остановился в метре от ворот. Из него вышли двое охранников и, одинаковым жестом заложив правые руки за отвороты коротких черных пальто – тоже одинаковых, как униформа, – скрылись за забором. Их не было почти целую минуту, после чего рация в руке у Клыкова прохрюкала что-то утвердительное. Начальник охраны отдал короткую команду, и все три джипа, переваливаясь на ухабах, один за другим вползли на территорию строительной площадки.

Охранники полезли наружу, привычно растягиваясь в шеренгу под удивленными косыми взглядами работяг, которые возились в углу площадки. В стороне, вскарабкавшись на кучу суглинка и задрав к небу испачканный нож, как танк на постаменте, стоял небольшой гусеничный бульдозер. Двигатель его молчал, но от желтого капота еще поднимался едва заметный пар. Бульдозерист сидел в кабине, курил и с интересом поглядывал на прибывших. Судя по всему, его очень забавляло то, как щеголевато одетые охранники Гургенидзе вязнут в густой липкой грязи.

Георгий Луарсабович открыл дверцу, намереваясь выйти, потом посмотрел на бульдозериста, перевел взгляд вниз. Развороченная гусеницами и колесами грузовиков жирная глина, казалось, не могла дождаться момента, когда господин олигарх доверчиво погрузит в нее свои лаковые, страшно дорогие итальянские штиблеты. Георгию Луарсабовичу почудилось, что глина ухмыляется, и он мысленно показал ей кукиш, приняв решение никуда не ходить. Он захлопнул дверцу и опустил тонированное стекло, чтобы все видеть и слышать. Из открытого окна тянуло сырым апрельским холодком, но воздух был чист, как вода в горном ручье, и Георгий Луарсабович вдыхал его с давно забытым наслаждением.

Повинуясь хриплому окрику бригадира, рабочие снова взялись за дело – все, кроме бульдозер риста, который продолжал сидеть в кабине, спустив на гусеницу одну ногу в заляпанном рыжей глиной кирзовом сапоге сорок седьмого размера, и покуривать с таким видом, как будто Гургенидзе и его свита были труппой бродячих артистов, явившихся сюда только затем, чтобы дать персонально для него бесплатное представление. Клыков что-то негромко сказал одному из охранников. Тот, оскальзываясь в грязи, подошел к бульдозеру. Нескольких слов оказалось достаточно: бульдозерист изменился в лице, убрал ногу с гусеницы и с лязгом захлопнул дверцу.