Антиквар - [12]

Лицо, обрамленное густой серебряной шевелюрой, было тонким, умным, нос — крупным, большие, слегка запавшие глаза из-под густых бровей смотрели пронзительно.

— Ты не знаком?

— Не имел чести, но имя и дела графа Толстого мне известны. Как всякому просвещенному гражданину Петр Федорович Толстой, живописец и скульптор, бессменный — на протяжении тридцати лет — медальер Монетного двора, профессор Российской академии художеств, сдержанно поклонился.

И тут же — словно десяток лет вдруг упорхнули с плеч — лукаво улыбнулся Румянцеву.

— Зачем вы уходите? При таком параде надобно танцевать, граф.

— Entre nous[22], я плохой танцор.

— Не танцующий кавалергард?! Невозможно!

— Mais tu es brave homme[23]. — Куракин, шутя, вступился за друга. И продолжил уже без тени улыбки; — Кабы не его заступничество, остался б наш Ваня Крапивин на конюшне князя Несвицкого.

— Если б на конюшне…

— И то правда. Знаете ли, граф, Michel не только из рук жестокосердного господина Ивана вырвал, после выходил у себя, в Румянцеве, как малое дитя. Поначалу думали — не жилец.

— Сие похвально. Однако ж, боюсь, et il en restera pour sa peine[24].

— Mon Dieu![25] Неужели дело так плохо?

— Что за дело?

— Ах, mon cher Michet, беда в том, что твой lе filleui[26]…

— Неужто не оправдал надежд — или того хуже?..

— Хуже. Но совсем не то, о чем ты думаешь. Невиновен, скорее — жертва, как и прежде.

— Que diable, mon prince[27], говори толком!

— Беда, Михаил Петрович, заключается в том, что юноша, спасенный вами, вероятно, серьезно болен. Вы, дорогой граф, самоотверженно врачевали тело и тем спасли несчастному жизнь, но душа его так и не оправилась после пережитого.

— Боже правый, так он сошел с ума? Воистину coup de grace[28]! «La force del dertino»[29].

— He совсем, буйнопомешанным не назовешь, окружающий мир воспринимает по большей части разумно, странность проявляет в одном.

— То есть ты не представляешь себе этот ужас — он не отходит от мольберта, не выпускает из рук кисти.

Приходит в страшное волнение, даже кричит, если хотят отнять. Но рисует все одно — и к тому же прескверно. Сам понимает, что выходит плохо, — плачет, рвет бумагу, а после все начинает сначала. Знаешь ли, кого ! он пытается писать?

— Кажется, знаю. Душеньку.

— Eh bien, vous etes plus avance que cela soit[30].

— Как? Разве ж тебе ничего не известно о несчастной танцорке княжеского балета?

— Теперь — известно. Enfant du malheur![31] A прежде терялся в догадках. Самого Петра Федоровича призвал в советники. Помнишь ли ты поэму Богдановича[32]?

— Как не помнить, сестры-девицы ночами зачитывались, в альбомы переписывали. И книжка была. А в ней — чудные гравюры работы графа Толстого. Не забыл.

— Вот и я не забыл и подумал — вдруг Иван о той Душеньке сокрушается? Теперь, брат, знаю — о другой музе тоскует. И ничем этому горю не поможешь. Граф Толстой, как и ты прежде, судьбой художника проникся, теперь вот взял на свое попечение. Докторов приглашает.

— Что же — есть надежда?

— Надежда, граф, мерещится всякому, кто желает ее узреть, да не у всякого сбывается. Однако ж никому не возбраняется — и я надеюсь. Теперь хлопочу о пенсионерской поездке — и начал уже toure des grands dues[33]. Иное небо, может быть, не в пример нашему, плаксивому, развеет смертную тоску. Оправится Крапивин в Италии, Бог даст.

— Comment c'est triste![34].

— Однако ж, господа, мы на балу, и это oblige[35]…

К тому же дама в ужасной тоге настойчиво ищет твоего внимания, Michel…

— Побойся Бога, mon prince, c'est та tante[36]…

Они говорили еще о чем-то, отвечая на поклоны, и, кланяясь, медленно двигались в нарядной толпе.

В жарком, искрящемся пространстве царила музыка.

Задумчивый вальс подхватывала бравурная мазурка и, отгремев, растекалась легкомысленным котильоном.

Меж тем стояла уже глубокая ночь.

Робкая питерская весна, испугавшись вроде непроглядной тьмы, отступила, укрылась где-то до лучших времен.

Холодный сырой воздух был таким, как бывает зимой, и промозглый туман совершенно по-зимнему окутал притихший город.

Москва, год 2002-й

Удивительно, но он запомнил с точностью до минуты — настроение испортилось за ужином в ресторане «Узбекистан», вернее, за десертом.

Беспричинно вроде бы, но основательно.

Причина, впрочем, была, но казалась в ту пору не слишком серьезной.

Мало ли несимпатичного народа снует по Арбату, подвизаясь при многочисленных промыслах — приторговывает фальшивыми долларами и фальшивой стариной, подлинными наркотиками и проститутками, мошенничает, при случае грабит и промышляет разбоем. Иногда убивает в коротких жестоких разборках. Или привычно утратив рассудок — опившись, обкурившись, обколовшись, — потому что подходящая жертва подвернулась под руку.

Интересуется Арбатом малоприятный народец рангом повыше, засылает своих эмиссаров с предложениями, от которых на самом деле нелегко бывает отказаться.

И — куда денешься? — приходится принимать.

Кражи случаются. Простые и очень серьезные, подготовленные с большим размахом и подлинным искусством. Все бывает.

Потому мерзкая физиономия, вообразившая себе нечто, — не повод для беспокойства.

И тем не менее тревога маленьким пугливым зверьком затаилась в душе Игоря Всеволодовича.