Антиамериканцы - [16]

— Так… так… — пробормотал Клем. — Бывает.

— Что значит бывает?! — воскликнул Бен. — Этот другой корреспондент «Таймса» уже давно доказал, что он фашист. А «Таймс» не хочет, чтобы его читатели знали о присутствии чернорубашечников в Испании. Вот вам и объективность нашей прессы.

— И свобода печати! — добавила Долорес и отскочила, прежде чем Лэнг успел ее ущипнуть.

— По-моему, — заявил Иллимен, — ты совершенно утратил необходимое каждому журналисту самообладание. Меттьюс же не возмущался.

— А я возмущен! — горячо воскликнул Бен. — Я нахожусь здесь уже полгода и весь дрожу от ярости. Я так возмущен, что… — Он сдержал себя, чувствуя, что вино ударило ему в голову и что больше ничего не надо говорить.

— Договаривай. Ты так возмущен, что?.. — переспросил Клем.

Долорес взглянула на Блау. В тот день они виделись у нее на работе, поэтому она поняла, что он хотел сказать.

Блау, Лэнг и Иллимен посмотрели на Долорес и заметили у нее на глазах слезы.

— Что это значит? — поинтересовался Лэнг, но девушка лишь покачала головой. Тогда он и Клем повернулись к Бену.

— Что тут происходит? — спросил Иллимен.

Бен медленно достал из внутреннего кармана копию телеграммы, посланной им в тот день Фергюсону.

— До того как Фергюсон получит телеграмму, это строго между нами, — предостерег он и прочел:

«ФЕРГЮСОНУ ТАЙМС НЬЮ-ЙОРК ТЧК ПРИМИТЕ МОЮ НЕМЕДЛЕННУЮ ОТСТАВКУ ТЧК ЗАВТРА ВСТУПАЮ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНУЮ БРИГАДУ ТЧК БЛАУ»

Наступило продолжительное молчание. Затем Зэв и Клем одновременно воскликнули:

— Не может быть!

Бен кивнул головой:

— Завтра, в Альбасете.

— Ты сошел с ума?

— Хочешь, чтобы тебя убили?

— На первый вопрос отвечу: возможно, — не скрывая иронии, сказал Бен и улыбнулся Долорес. — На второй вопрос: нет, не хочу.

— Послушай-ка, дружище, — заявил Иллимен. — Все мы здесь сторонники республики. Ты сомневаешься в этом? — Бен отрицательно покачал головой. — Твое личное участие в войне абсолютно ничего не изменит.

— Но я буду чувствовать себя иначе, — ответил Бен. Он взглянул на Клема и улыбнулся. — Разве ты не был шофером санитарной машины во время мировой войны?

— Но это же другое дело, — сказал Клем.

— Почему?

— Конечно, ты почувствуешь себя по-другому, — вмешался Лэнг, — и сможешь считать себя счастливчиком, если тебе оторвут, скажем, только ногу. Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— Слишком стар, — заявил Клем, качая головой и пытаясь одновременно пить виски. Убедившись, что это невозможно, он проговорил: — Мне было девятнадцать, когда я стал шофером французской санитарной машины.

Зэв сел на маленькую софу рядом с Беном и взял его за руку.

— Коллега, — обратился он к нему. — Послушай меня. Ты принесешь значительно больше пользы Испании, оставаясь журналистом и описывая то, что видишь, чем став солдатом интернациональной бригады.

— Не думаю, — ответил Бен. — Тебе известно, что сейчас происходит. Обстановка значительно хуже, чем признает правительство. Нужен каждый человек. В штабе интернациональных бригад я узнал, что командование прочесывает тылы, подбирая всех, кто попадется под руку. Сейчас самое главное — сопротивляться.

— Resistir es vencer?[18] — воскликнул Иллимен, подражая голосу представителя военного командования, выступавшего по радио, и тут же добавил: — Это я себя спрашиваю.

— Как вы можете задавать подобный вопрос? — вспыхнула Долорес. — Вы сомневаетесь, что мы победим?

Иллимен на мгновение протрезвел и пристально посмотрел на нее своими голубыми глазами.

— Надеюсь, что победите, красавица. Думаю, что да… Конечно, именно так я и думаю. Но биться об заклад не стану.

— Что-о?

— Ну разве можно сейчас что-нибудь предугадать? — жалобно воскликнул Иллимен.

— А мы не гадаем — мы уверены, что победим! — страстно воскликнула Долорес. — Если будем сопротивляться, пока не изменится международная обстановка. Только это и необходимо нам для победы. А международная обстановка может измениться.

— Согласен, — сказал Бен. — И мы можем изменить ее.

— Парочка наивных младенцев, — проворчал Иллимен, протягивая руку за бутылкой.

— Бен, — проговорил Лэнг, касаясь его руки. — Послушай меня, мой молодой друг. Тебе двадцать восемь лет, а мне тридцать восемь. Ты писатель. Стрелять может любой, а писать лишь немногие. Ведь это же важно!

— Конечно важно, — согласился Бен. — Но именно сейчас и именно здесь стрелять гораздо важнее, чем писать. Ты сомневаешься?

— Поверь мне, ты принимаешь эгоистичное решение, — сказал Лэнг. — Я разбираюсь в людях. Ты поддаешься настроению, становишься романтиком и Дон-Кихотом.

— Но мы воюем сейчас не с ветряными мельницами, — заметила Долорес.

— Никто здесь не понимает юмора, — пробормотал Иллимен, обращаясь больше к самому себе, чем к остальным. — «С неба падает не дождь, а фиалки», — запел он.

— Ты поступаешь так ради своей прихоти, — продолжал Лэнг. — Видимо, тешишь себя нелепой мыслью, что твой поступок поможет тебе стать мужчиной.

— Мимо цели, доктор Фрейд! — засмеялся Бен. — У меня есть кое-какие основания считать себя мужчиной или кем-то очень похожим на него. Но мне надоело быть зрителем и ограничиваться простым наблюдением. Мне осточертела эта липовая объективность. Лицемерие — вот что она представляет в действительности. Я не в состоянии больще терпеть. Я не могу больше смотреть на разрушенные жилища и видеть груды изуродованных детских трупов.