Анти-Ахматова - [16]
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр 154
Для остальных советских граждан, которые не могли похвастаться, что пятьдесят лет назад им челку стриг парижский парикмахер, понятие «заграницы» было еще более жестким, грубым — но совершенно неизбежным. Было изнурительное понятие «импорта». Что же удивляться, что Анна Андреевна в разговоре с молодым мужчиной коверкает язык, говоря «футболь», а «спортсмен» — «почему-то на английский манер». Ведь это те самые годы. Чтобы угодить молодежи, надо было подчеркивать свое короткое знакомство со всем заграничным.
В конце пятидесятых — начале шестидесятых она познакомилась (а мальчики были такими хорошими, что сразу стало казаться — ее «окружили») с несколькими ленинградскими очень молодыми людьми (чуть больше, и даже чуть меньше! — чем двадцатилетними — эстафета могла быть пронесена очень далеко во времени). Они были в той или иной степени причастны к литературе и хотели жить.
Ахматовские сироты (так стал называться «волшебный хор» после смерти принципалки. По бюрократической иерархии и разветвленности определений видно, что было что делить). До «сиротства» они были, естественно, «детьми».
Были и совсем недоступные люди из числа «золотой молодежи» — детей ответственных работников, известных деятелей искусства и крупных ученых. У них были огромные возможности доставать одежду и пластинки, проводить время в ресторанах и «на хатах», пользоваться автомобилями родителей, получать недоступную для остальных информацию о западной культуре.
Алексей КОЗЛОВ. Козел на саксе. Стр. 80
«Волшебный хор».
По нелепой случайности один из них был Иосифом Бродским.
Бродский, родившийся в сороковом году и в восемьдесят седьмом, американским гражданином, получивший Нобелевскую премию по литературе, мог бы благовествовать о ней еще много лет. Она, как умирающая колдунья, передала свою силу ему.
Я готова была бы слушать его славословия Ахматовой, как декларированные софизмы: известно, что это не так, но ход доказательств и их утонченность — важнее смысла.
К сожалению, самого сильного и бесстрашного воина уже нет, и в чистом поле пришло время прокричать, что той прекрасной дамы, честь которой он защищал, — нет. Вернее, она была не так прекрасна.
А Иосиф в шестидесятые был юн, прекрасен, любил первоклассных дам и фотографировался в ссылке на фоне пачки из-под сигарет «Честерфилд». Пути открыты только Господу, но о чем-то из будущего догадывались и он, и Анна Андреевна Ахматова. Ей надо было что-то делать. Ее «слава» должна была стать «мировой».
Когда-то давно «заграница» не имела сакрального смысла и была простой арифметической составляющей успеха. Правда, такой, какой тоже нельзя было пренебрегать. Даже наоборот неплохо бы и подчеркнуть.
«О вас много писали в Англии? Раньше — в прежние годы?» — Писали… Много… В 16-м году летом».
П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. кн. 1. Стр. 79
Жалко, что она не назвала точную дату — день и час, когда о ней много писали в Англии. И она становилась там известной, как Лурье во Франции.
1925 ГОД.
«Сейчас был у Пуниных. Там живет старушка. Она лежала на диване веселая, но простуженная. Встретила меня сплетнями: Г. Иванов пишет в парижских газетах «страшные пашквили» про нее и про меня».
Письмо О. Э. Мандельштама — Н. Я. Мандельштам.
ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр 92
4.06.1927.
Сегодня получила от Пунина письмо. <…> В письме фотография: Пунин на берегу моря, около Токио… В письме еще — японское открытое письмо, на котором приветы (на русском языке) от двух японских писателей и художника Ябе. Так: первый писатель: «Вам привет» (sic)…
Художник: «Сердечный привет. Т. Ябе».
Второй писатель: «Поэтессе советской России» (и т. д. — привет).
АА хочет пойти к профессору Конраду и составить по-японски ответ всем им…
П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Т. 2. Стр. 125
Она очень любезна и внимательна к людям. Но не ко всем.
С отечественными корреспондентами она была чрезвычайно высокомерна.
Русистика — периферия западной культуры, поэтому все болезни этой культуры сказывались в ней более явно. <…> престижно было попадать в высокие интеллектуальные творческие круги Москвы и Ленинграда, что доставалось им очень легко. Какого-нибудь заштатного русиста мог в Москве принимать сам Окуджава — о выходе в такие круги в собственной стране он и мечтать не мог.
Наум КОРЖАВИН. Генезис опережающей гениальности
В пятидесятые годы к созданию мировой славы она отнеслась с необычной для себя академичностью. Не упустила случая, когда заезжей американской студентке оказалось возможным навязать писание о себе — не курсовой работы, на что та по максимуму рассчитывала, а монографии. Со всеми препарированными биографическими материалами, «тайнами» и пр.
Я работала нянькой в английской семье, прикомандированной к посольству. Я нашла эту работу после завершения курса русского языка и литературы в школе славянских и восточноевропейских исследований в Лондонском университете <…>.
У меня была очень неопределенная идея изучения поэзии Ахматовой: к тому времени я прочла какие-то се стихи. <…> Я была мало что понимающим исследователем, когда на меня свалилась потрясающая удача. Однажды я шла с английской подругой, учившейся в МГУ, и мы остановились поговорить с ее приятельницей армянкой. <…> Девушка спросила меня, чем я занимаюсь, и я сказала, что надеюсь что-то написать об Анне Ахматовой. К моему изумлению, она произнесла: «А вы хотите встретиться с ней? В данный момент она остановилась у моей тетки». <…> Когда меня взяли увидеться с Ахматовой, та встретила меня как человека, который может быть ей полезен.
Роман-монтаж «Другой Пастернак» – это яркий и необычный рассказ о семейной жизни великого русского поэта и нобелевского лауреата. За последние двадцать лет в свет вышло немало книг о Пастернаке. Но нигде подробности его частной жизни не рассказываются так выпукло и неожиданно, как в новом исследовании Катаевой «Другой Пастернак». «Боттичеллиевский» брак с Евгенией Лурье, безумная страсть, связавшая Пастернака с Зинаидой Нейгауз, поздняя любовь с Ольгой Ивинской – читателю представляется уникальная возможность узнать о личной жизни Пастернака с абсолютно неожиданной стороны.Перефразируя Толстого, Катаева говорит о своих книгах: «В „АнтиАхматовой“ я любила мысль народную, а в „Другом Пастернаке“ – мысль семейную».
Тамара Катаева — автор четырех книг. В первую очередь, конечно, нашумевшей «Анти-Ахматовой» — самой дерзкой литературной провокации десятилетия. Потом появился «Другой Пастернак» — написанное в другом ключе, но столь же страстное, психологически изощренное исследование семейной жизни великого поэта. Потом — совершенно неожиданный этюд «Пушкин. Ревность». И вот перед вами новая книга. Само название, по замыслу автора, отражает главный пафос дилогии — противодействие привязанности апологетов Ахматовой к добровольному рабству.
Тамара Катаева — таинственный автор двух самых нашумевших и полемических биографий последнего десятилетия — «АНТИ-АХМАТОВА» и «ДРУГОЙ ПАСТЕРНАК». Виртуозно объединив цитаты из литературоведческих и мемуарных источников с нестандартным их анализом, она стала зачинательницей нового жанра в публицистике — романа-монтажа — и вызвала к жизни ряд подражателей. «Пушкин: Ревность» — это новый жанровый эксперимент Катаевой. Никто еще не писал о Пушкине так, как она.(Задняя сторона обложки)«Пушкин: Ревность», при всей непохожести на две мои предыдущие книги, каким-то образом завершает эту трилогию, отражающую мой довольно-таки, скажем прямо, оригинальный взгляд на жизнь великих и «великих».
Рассказ о жизни и делах молодежи Русского Зарубежья в Европе в годы Второй мировой войны, а также накануне войны и после нее: личные воспоминания, подкрепленные множеством документальных ссылок. Книга интересна историкам молодежных движений, особенно русского скаутизма-разведчества и Народно-Трудового Союза, историкам Русского Зарубежья, историкам Второй мировой войны, а также широкому кругу читателей, желающих узнать, чем жила русская молодежь по другую сторону фронта войны 1941-1945 гг. Издано при участии Posev-Frankfurt/Main.
ОТ АВТОРА Мои дорогие читатели, особенно театральная молодежь! Эта книга о безымянных тружениках русской сцены, русского театра, о которых история не сохранила ни статей, ни исследований, ни мемуаров. А разве сражения выигрываются только генералами. Простые люди, скромные солдаты от театра, подготовили и осуществили величайший триумф русского театра. Нет, не напрасен был их труд, небесследно прошла их жизнь. Не должны быть забыты их образы, их имена. В темном царстве губернских и уездных городов дореволюционной России они несли народу свет правды, свет надежды.
В истории русской и мировой культуры есть период, длившийся более тридцати лет, который принято называть «эпохой Дягилева». Такого признания наш соотечественник удостоился за беззаветное служение искусству. Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) был одним из самых ярких и влиятельных деятелей русского Серебряного века — редактором журнала «Мир Искусства», организатором многочисленных художественных выставок в России и Западной Европе, в том числе грандиозной Таврической выставки русских портретов в Санкт-Петербурге (1905) и Выставки русского искусства в Париже (1906), организатором Русских сезонов за границей и основателем легендарной труппы «Русские балеты».
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.