Антарктида: Четвертый рейх - [2]

на неизвестную доселе во флоте должность — фюрер подводных лодок,[7] вступив в которую, Дениц принял командование 1-й подводной флотилией рейха.

Со временем он сменил много всяких флотских должностей и чинов, но неизменно считал себя именно тем, кем пожелал видеть его вождь нации, — фюрером подводного флота.

Это сейчас наличие большой стаи субмарин воспринимается в рейхе как нечто само собой разумеющееся, а тогда, в феврале 1935-го, Гитлеру понадобилось немало мужества и политической воли, чтобы, вопреки статьям Версальского договора, отдать приказ об их строительстве и при этом открыто заявить, что он намерен создать полноценный подводный флот. И пусть его 1-я флотилия насчитывала всего одиннадцать небольших субмарин, но и это уже было вызовом всей германофобствующей Европе. Вот именно, германофобствующей!..

— Да, якорь им всем в брюхо, это было вызовом, — сипловато пробасил Дениц, вслух подытоживая свою мысленную экспедицию в прошлое.

— Пусть даже вызовом! — не раздумывая, поддержал его Фридрих Наубе. — Само существование рейха — уже вызов. Всем, кто не способен воспринять наше величие.

Дениц слегка поморщился: он не любил, когда вторгались в его «блуждания по собственному одиночеству», даже если это вторжение совершал тот, кому это было простительно. Впрочем, большую часть того пути, который предшествовал его коронации в гросс-адмиралы, они с Фридрихом прошли вместе. И кто знает: возможно, этот некогда несостоявшийся фейерверкер теперь уже действительно способен угадывать сам ход его мыслей?

— Вы помните, как мы познакомились, Наубе? — спросил он, все еще стоя спиной к адъютанту.

— Помню. Но вы никогда не спрашивали об этом, мой гросс-адмирал.

— Вы служили тогда артиллеристом на этой ржавой посудине, именуемой крейсером «Нимфе».

— На котором вы когда-то были штурманом. Что же касается меня, то, если позволите уточнить, мой гросс-адмирал, я предстал перед вами всего лишь заряжающим дальнобойного орудия, с трудом дослужившись до обер-фейерверкера.[8]

— Все же какой-никакой обер.

— Но даже оттуда меня пытались списать, поскольку для столь тяжелых снарядов я оказался слишком малого веса.

— А главное, никогда не отличались дисциплинированностью. Ваш послужной список…

— …Вы же, мой гросс-адмирал, взошли на борт, — бесцеремонно перебил его Наубе, — чтобы поинтересоваться, остался ли на нем кто-либо из офицеров, с которыми вам пришлось «держать волну» в 1928-м.

— Именно так мы, старые моряки, и говорили: «держать волну», — простил ему нарушение субординации гросс-адмирал. — Для всякого молодого моремана высшей похвалой было: «Наконец-то ты держишь волну, парень!»

— А ведь со смыслом сказано, — с романтической грустинкой старого моряка произнес капитан-лейтенант.

— Да, так что там было дальше? — суховато вернул его к действительности главком Кригсмарине, не желая становиться свидетелем мнимого перевоплощения Наубе в морского волка.

Адъютант давно смирился со странной привычкой гросс-адмирала — возрождать собственные воспоминания устами тех людей, с которыми его некогда сводила судьба. При этом главнокомандующий Кригсмарине сильно огорчался, когда заставал своего собеседника врасплох и открывал для себя, что тот не в состоянии вспомнить какие-то детали давних событий, какие-то интересные подробности, которые сам он, Карл Дениц, прекрасно помнил, никогда не упуская случая как можно убедительнее продемонстрировать свойства своей памяти. Причем делал это в иронически-назидательном тоне.

— Узнав, что капитан цур зее[9] полон решимости распрощаться со мной, списав в береговую артиллерию, вы заявили, что ведет он себя не по-флотски, потому что такие, как я, «могучие не телом, а духом германским» парни нужны сейчас подводному флоту.

— И сказано это было о вас, капитан-лейтенант, о тогда еще простом обер-фейерверкере. Могу сожалеть, что не нашлось человека, который бы сказал такие же слова обо мне. Я бы помнил их всю жизнь.

— Я тоже помню.

— А в те дни своих будущих подводников я собирал по всему надводному флоту, по береговым батареям, пехотным частям и даже частям СА.[10] Для многих из них это стало определением всей их дальнейшей судьбы. Многие стали офицерами, некоторые давно командуют кораблями или служат в штабах соединений, — гросс-адмирал покряхтел, давая понять, что адъютант может продолжить свой рассказ, и Наубе тотчас же напомнил ему:

— …А затем вы приказали своему адъютанту отвести меня к машине, чем очень обрадовали и командира крейсера, и явно невзлюбившего меня старшего артиллерийского офицера.

Капитан-лейтенант Наубе пытался сказать еще что-то, но, увидев перед собою поднятую вверх руку — что всегда означало одно и то же: «Не отвлекать!», — запнулся на полуслове.

2

Январь 1939 года. Антарктика.

Борт германского авианосца «Швабенланд».

Сообщение, которого барон фон Риттер так долго и с нетерпением ждал, поступило на рассвете.

— Господин капитан цур зее! — услышал он в телефонной трубке взволнованный голос вахтенного офицера. — Прямо по курсу — ледяное поле! Предполагаю, входим в зону пакового льда.

— «Предполагаю»! — проворчал капитан «Швабенланда», мгновенно стряхивая с себя остатки предутренней полудремы и поспешно одеваясь. Вот уже третью ночь подряд капитана изматывала бессонница: на мостике он грезил постелью, а, возвращаясь в свою каюту, впадал в то состояние, которое можно было характеризовать как полусонное-полуидиотское.