Аномалия Камлаева - [12]

— И че?

— Хуй — вот че. Ну, вот мы с тобой на самом-то деле не для того живем, чтобы называть компот в столовке ромом, а котлеты — солониной.

Матвей был изумлен до глубины души. Виталик Тараканов, он же Таракан, он же сэр Френсис Дрейк, бич испанских морей и корсар английской королевы, давно уже ходил в наипервейших Матвеевых корешах. Совместно изобретенная ими игра в пиратов длилась с перерывами на летнее увлечение футболом уже два с половиной года, и Таракан неизменно показывал себя наиболее стойким и последовательным приверженцем этой самой игры. Суть состояла даже не в том, чтобы каждый божий день после школы фехтоваться на палках, нанося друг другу колющие и раздробляющие удары. Суть была в том, что все вещи и предметы обычной действительности получали свои вторые, параллельные названия, и столовка становилась кубриком, а школьная библиотека — кают-компанией. Свои куртки они называли камзолами, копеечную мелочь — золотыми дублонами, а всех ублюдков и уродов вроде Боклина и Безъязычного — кровожадными испанцами. (А началось все не с «Острова сокровищ» и даже не с «Одиссеи капитана Блада», а с книжки некоего Архенгольца «История морских разбойников Средиземного моря и Океана». Особенно Матвею там понравился один эпизод: чтобы взять штурмом форты Пуэрто-Белло, адмирал Генри Морган погнал перед строем своих корсар безоружных католических монахов. Матвея очень вдохновила подобная бесчеловечность, а всех католических монахов он, конечно же, считал лицемерными иезуитами, способствующими угнетению народных масс.)

Так вот, теперь получалось, что Таракан по собственной воле отрекается от второго, тайного мира, в котором он доселе с удовольствием обитал вместе с Матвеем. Отрекается от самолично изобретенных шифров, от кровавых печатей, которыми они скрепляли свои тайные послания, — фланелевая подкладка резной шахматной фигуры вымазывалась губной помадой или лаком для ногтей, а потом прижималась к тетрадному листу: оставался круглый ярко-алый отпечаток.

— А зачем тогда жить? — в изумлении спросил Матвей. По правде сказать, он и сам в последнее время со страхом ожидал того момента, когда повзрослеет.

— Ну это каждый сам для себя решает. Вон Клим с Шостаковским из кожи лезут, чтобы каждую олимпиаду выигрывать. Хотят стать конструкторами звездолетов дальнего плавания… — Тут Матвей с Тараканом опять заржали. Пафос двух этих очкастых энтузиастов науки вызывал у них глубочайшее презрение. — Для меня-то лично все эти законы Ома и «правила буравчика» — темный лес, абракадабра, одним словом, окрошка какая-то. — Таракан умудрился доучиться до седьмого класса, не зная элементарных действий с дробями, не говоря уже о линейных функциях. В то время, как «синхрофазотрон» и «мирный атом» были самыми популярными словами, проникавшими все настойчивей и в школьную среду, Таракан с Камлаем испытывали странную неприязнь ко всему титаническому и грандиозному и одновременно — тягу к маленькому, себе соразмерному. К хрустальным подвескам, кровавым печатям, самодельным ножам, к самодельному же огнестрельному оружию. Нужно было защититься от оглушительной ясности огромного мира кругом паролей, шифров и маленьких тайн. Любое однозначное устремление воспринималось Тараканом и Матвеем как насилие.

Из года в год — с безотказностью автомата — им в начале каждой первой четверти задавали один и тот же вопрос: кем кто хочет быть, когда вырастет. Ответ Матвея, правда, всем давно уже был известен. За Матвея ответила жирная, с чудовищным бюстом и черными усиками над верхней губой училка, выдающийся музрук, которая сказала Матвеевой матери: «Необходимо развивать вашего мальчика».

Казалось, с самого рождения Матвея между матерью и отцом повелась непримиримая борьба за выбор будущности и призвания для сына. Вначале побеждал отец: по свидетельству матери, таких ожесточенных споров о выборе имени для ребенка еще не видел свет, и батяня настоял на том, чтобы сын получил имя деда по отцовской линии. Очень редкое имя по нынешним временам, звучавшее форменным пережитком прошлого и, возможно, и послужившее бы причиной для издевок, если бы носитель его не владел в совершенстве коротким резким прямым ударом правой — точнехонько в середку подбородка. Прямому удару правой Матвея тоже научил отец, но вот дальше — и во всем остальном — мать с такой ожесточенностью вцепилась в сына, что отцу не оставалось ничего другого, кроме как уступить. И когда из почтового ящика извлекли письмо с приглашением «ребенка» в музыкальную школу, за скупыми, бесцветными строчками о «музыкальных способностях» сына мать разглядела восхитительную законченную картину: грохочущий аплодисментами переполненный зал и мальчика в манишке и во фраке — с тем задумчивым, отрешенным лицом и подернутыми поволокой глазами, что выдают тотчас возвышенную душу музыкального гения. Наделенная богатым воображением и склонностью превращать любую, как говорил отец, муху в слона, в своих мечтах она перебирала дирижерскую палочку, скрипку, рояль, и вот уже Матвей в ее фантазиях запел поистине ангельским голосом, исполненным такой силы и глубины, которая была отпущена разве что Козловскому. Мать, кажется, сама когда-то училась и поступала, убежденная в неотразимости своего сопрано, и вот теперь эта тяга к «артистическому» была спроецирована на ни в чем не повинного сына. Ей хотелось покорять, царить, повелевать, и раз уж не вышло у нее самой, то пусть получится хотя бы опосредованно, через Матвея. Положение мужа, который господствовал безраздельно над целым автомобильным заводом, казалось ей слишком земным, заурядным, начисто лишенным поэтической возвышенности.