Аномалии личности [заметки]

Шрифт

Интервал

Согласно строгому определению ГОСТа, измерение — это нахождение значения физической величины опытным путем с помощью специальных технических средств. Сразу возникает вопрос: возможно ли представить все существенные показатели характера и личности в виде «физических величин», а если нет, то применимо ли к ним тогда само понятие «измерение» в строгом значении слова? Или здесь приложимо лишь менее жесткое представление? «Надо помнить,— писал академик А. Н. Крылов,— что есть множество «величин», т. е. того, к чему приложимы понятия «больше» и «меньше», но величин, точно не измеримых, например: ум и глупость, красота и безобразие, храбрость и трусость, находчивость и тупость и т. д. Для измерения этих величин нет единиц, эти величины не могут быть выражены числами...»^>3.

Эта тенденция согласуется с общим определением, данные в Уставе Всемирной организации здравоохранения: здоровье есть состояние полного физического, духовного и социального благополучия, а не только отсутствие болезней или физических дефектов. Такой подход все чаще находит отклик и в современной отечественной науке. Б. Д. Карвасарский констатирует, что в последние годы все более распространяется мнение, согласно которому психическое здоровье «определяется не негативным образом — лишь как отсутствие дезадаптации,— а с точки зрения позитивного ее аспекта как способность к постоянному развитию и обогащению личности за счет повышения ее самостоятельности и ответственности в межличностных отношениях, более зрелого и адекватного восприятия действительности, умения оптимально соотнести собственные интересы с интересами группы (коллектива)»^>9.

Фрейду, не менее чем бихевиористам, западная психология обязана столь типичным для нее смешением, сближением психики животных и человека. К. Медсон, автор солидных обзоров и книг по проблемам мотивации, пишет, например: «В мотивационной психологии представляется весьма трудным продолжать верить в фундаментальное отличие людей от животных, по крайней мере после того, как Фрейд показал, что даже в вопросах, касающихся его собственной личности, «человек не является хозяином в своем доме», так как рациональное «я» детерминировано бессознательными силами сексуальной агрессивной природы». После этих слов Медсон с некоторым удивлением вынужден, однако, констатировать: «Несмотря на убедительные доказательства Фрейда, остаются психологи, даже американские психологи, которые уверены в том, что мотивация человека фундаментально отлична от мотивации животных» ^>11.. Под этими строптивыми и, мало того, «даже американскими» психологами Медсон разумеет прежде всего Абрахама Маслоу и Гордона Олпорта. Краткая оценка воззрений последнего на проблему нормы дана чуть ниже.

Недаром приходится констатировать: теорией Олпорта многие восхищаются, но мало кто ею пользуется. О судьбе теории Фрейда в психологии можно было бы сказать обратное: ее столь же охотно критикуют, сколь часто и используют. И сам Олпорт, как мы видим пример тому.

Примером последнего может служить даже такой корифей психологической науки, как Жан Пиаже, который считал что у психологии в конечном итоге лишь два объяснительных пути — опора на биологию или опора на логику (либо, добавлял он, «на социологию, хотя последняя сама в конце концов оказывается перед той же альтернативой ^>17.)

Парадокс этот, впрочем, известен и в науке, и в житейской практике. Так, для того чтобы лучше понять свой язык, надо изучить иностранный, а чтобы оценить своеобразие какого-либо города или края, надо побывать и пожить в других городах и краях.

Специально, во избежание недоразумении, еще раз обратим внимание, что сейчас мы говорим именно об общих критериях и принципах, а не о частных психологических механизмах и критериях работы психического аппарата, которые, разумеется, никакая иная, кроме психологии, область не сможет должным образом понять и исследовать.

Только такой подход и мог удовлетворить большинство тогдашних ведущих ученых. Л. Пастер писал, например: «Дело совершенно не в религии, не в философии, не в какой-либо иной системе. Малосущественны априорные убеждения и воззрения. Все сводится только к фактам»^>22..

В конце прошлого века в России выходили две популярные серии биографий выдающихся ученых и общественных деятелей разных времен и народов. Первая, получившая наиболее широкую известность, выходила с 1890 г. в издательстве Ф. Павленкова и называлась «Жизнь замечательных людей» (в 1935 г. серия была на новой основе возобновлена А. М. Горьким). Другая подобная, но менее известная серия выходила в академическом издании Брокгауза и Ефрона и называлась «Образы человечества». Надо признать, что второе название куда более верно определяет место и роль подобного рода биографий в нравственном воспитании. Восприятие должно фиксироваться не на самой по себе особости и замечательности описываемых лиц (что подспудно, по контрасту рождает мысли о нашей собственной обыкновенности, «незамечательности», незамеченности на фоне других, а следовательно, об исторической периферийности, отделенности от судьбы замеченных и замечательных), а на том, что описываемые лица сумели наиболее полно и ярко воплотить, явить собой образ Человечества, тот же самый образ, полномочными (другое дело — далеко не всегда достойными) представителями которого являемся и все мы.

Вот как определяет слово «ансамбль» словарь иностранных слов: «взаимная согласованность, органическая взаимосвязь, стройное единство частей, образующих какое-либо целое».

Так, А. Г. Мысливченко считает, что слово «ансамбль» более точно, чем слово «совокупность», отражает взаимодействие, диалектику сущностных сил человека и социальной культуры ^>26.. Я П. Буева подчеркивает, что термин «ансамбль» более адекватно отражает мысль К. Маркса, подразумевая системный подход, наличие определенных пропорций между различными аспектами человеческого бытия ^>27. и т. д.

Продажа, обмен своей внутренней человеческой сути, сопричастности роду — «бессмертной души» — на любые возможные вещные блага — вечную молодость, славу, богатство, власть — в мифах, преданиях и сказках всех народов расценивались как тягчайшее падение человека, его «сделка с дьяволом».

«В представлении многих людей,— пишет С. Л. Соловейчик,— слово «вера» связывается с понятием «вера в бога», и это неудивительно, до недавнего времени вся сфера нравственности находилась в ведении религии, и почти все понятия, с помощью которых только и можно выразить духовно-нравственные идеи, носят религиозную окраску: дух, душа, вера, надежда, милосердие, грех, совесть. Но что же делать? Мы по десять раз на дню произносим «спасибо» — «спаси бог», вовсе о боге не думая». Более того, «в реальной жизни, в реальной речи и, значит, в практическом нашем сознании слово «вера» на каждом шагу используется в его нерелигиозном значении. Мы говорим: вера в победу, вера в людей, вера в правду, с верой в будущее; люди верят в себя, в удачу, в судьбу; мы говорим о доверии к человеку и уверенности в себе. Наконец, мы говорим: верность Родине, верность долгу, верность любви, верность своему призванию, беспредельная верность своему народу. Все высшие качества человека и лучшие его поступки связаны с верой и верностью!» ^>44..

Даже безоговорочная вера в свою судьбу и предназначение, в свой предуготованный путь далеко не всегда делает человека лишь пассивным наблюдателем, ожидающим, когда же свершится предначертанное свыше. «Фатализм,— замечает Г. В. Плеханов,— не только не всегда мешает энергическому действию на практике, но, напротив, в известные эпохи был психологически, необходимой основой такого действия». В качестве примера Плеханов приводит Оливера Кромвеля. Кромвель «называл свои действия плодом воли божьей. Все эти действия были наперед окрашены для него в цвет необходимости. Это не только не мешало ему стремиться от победы к победе, но придавало этому его стремлению неукротимую силу» ^>45.. Понятно, что свойство «наперед окрашивать действия в цвет необходимости» не прерогатива одной религиозной веры, но общее свойство веры как специфически человеческого феномена. Вера пролагает пути к действию, мобилизует волю, которая в свою очередь цементирует ее, образуя основание уверенности в правоте избранного приложения сил.

Психологический механизм формирования одного из видов аномальной иллюзорно-компенсаторной деятельности будет специально рассмотрен в гл. V.

Замечательный по простоте и силе образ соотношения идеального устремления и реального результата дал Л. Н. Толстой при обсуждении картины Н. К. Рериха «Гонец». Он тогда (видимо, не столько о самой картине, сколько в жизненное напутствие молодому художнику) сказал: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь все снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет»^>47..

Для психологии это представляет важнейшую, хотя еще мало разработанную проблему. Л. С. Выготский в 30-х годах писал: «...через других мы становимся самими собой...» ^>49. А. Н. Леонтьев спустя сорок лет говорил о насущной необходимости «коперниканского понимания» в психологии, поскольку «я нахожу/имею свое «я» не в себе самом (его во мне видят другие), а вовне меня существующем— в собеседнике, в любимом, в природе...» ^>50..

«Любовь является единственным способом понять другого человека в глубочайшей сути его личности,— констатирует замечательный психотерапевт современности Виктор Франкл.— Никто не может осознать суть другого человека до того, как полюбил его. В духовном акте любви человек становится способным увидеть существенные черты и особенности любимого человека, и, более того, он видит потенциальное в нем, то, что еще не выявлено, но должно быть выявлено. Кроме того, любя, любящий человек заставляет любимого актуализировать свою потенциальность. Помогая осознать то, кем он может быть и кем он будет в будущем, он превращает эту потенциальность в истинное» ^>53.. Напомним также слова К. Маркса: «Чем я не могу быть для других, тем я не являюсь и не могу быть и для самого себя» ^>54.. Пока любовь не открывает через любящего совершенств любимого, последний их не знает и не обладает, ими. Любовь при этом становится не только первооткрывателем нового видения себя и мира, но и внутренним условием, мерилом глубины и силы его реализации, судьей, чье доверие воспринимается как дорогой, часто незаслуженный, неслыханный, неожиданный дар и обмануть которое поэтому кажется страшным.

Сомнения подлинной любви (подчас многочисленные и мучительные) могут относиться к ответности, силе, дальнейшей судьбе чувства, но самоценность объекта любви, его несводимость к средству, пользе, выгоде сомнению не подлежат. Любовь в принципе нельзя продать или обменять на что-то, ибо она погибает в тот же самый момент, когда свершается сделка, т. е. когда она обменивается на нечто третье, вещное, теряя тем самым свою самоценность.

Следует, конечно, отличать эту психологическую ответственность от ответственности юридической, которая понимается как обязанность, исполняемая в силу государственного принуждения или приравненного к нему общественного воздействия, тогда как добровольное исполнение обязанности юридической ответственностью не является^>57.. Что касается сугубо конкретно-психологических аспектов изучения ответственного поведения, существующих здесь методов и основных проблем, то с ними можно познакомиться, прочтя монографию К. Муздыбаева ^>58..

Ясно, что речь идет о чисто человеческом, духовном измерении, категории вечности, т. е. не о том, что определено самим по себе бесконечным течением времени, а скорее о том, что проступает сквозь время, способно свершаться в любой день и час. Или, напротив, не свершаться, исчезать в погоне за преходящим. И если это становится массовым, превалирующей формой — говорят о безвременье. Физически время течет как обычно, оно может быть занято весьма разнообразной и кипучей деятельностью, теряется лишь связь с вечным, непреходящим, а значит — теряется подлинная связь, сцепление со всеми другими временами человечества, «связь времен». Известна формула: «бессмертие человека в бессмертии человечества», однако человечество вечно не потому, что никогда не прекратит своего существования (гарантии тому нет), а потому и до тех только пор, пока борется, отстаивает, служит вечным, непреходящим ценностям и истине, постоянно и объективно испытующим нас, но вне нас не могущим олицетвориться и быть.

Так, И. Т. Фролов, отмечая, что современная наука открыла многое в понимании биологического и социального смысла жизни и смерти человека, справедливо указывает на слабость в разработке индивидуально-психологических проблем смысла жизни, смерти и бессмертия человека, в отношении которых «нужны не только «чисто» научные подходы... но и философские, то, что Л. И. Толстой называл мудростью, отказывая в ней науке своего времени... Однако многие относящиеся сюда важные мировоззренческие, социально-этические и гуманистические проблемы, волнующие каждого человека, по-прежнему еще мало занимают науку. В результате мы оставляем открытой, неудовлетворенной значительную часть жизни человеческого духа...» ^>61.. Проблемы смысла жизни практически не затрагиваются ни в школе (на пагубность этого положения не раз обращал внимание В. А. Сухомлинский), ни в вузе. «Студент высшего учебного заведения (не говоря уже о школьнике),— констатирует Л. Н. Коган,— на протяжении 4—5 лет изучения общественных наук может ни разу не услышать слов «смысл жизни» ^>62..

Есть два наглядных образа, олицетворяющих названные отношения к жизни. Первый принадлежит Б. Шоу, который сравнивал жизнь с великолепным факелом, врученным ему по эстафете предыдущими поколениями, а свою задачу видел в том, чтобы заставить этот факел гореть еще сильнее и ярче, прежде чем он передаст его другим поколениям. Этот образ противостоит другому и весьма распространенному пессимистическому сравнению человеческой жизни с полетом мотылька из тьмы во тьму.

Проведенный анализ делает достаточно очевидным, что предложенное понимание самоосуществления отлично от большинства зарубежных концепций, в которых затрагиваются проблемы самоактуализации, самореализации и т. п. Обычно в этих концепциях постулируется некая потребность как главная детерминанта развития. Согласно такому приему, любое поведение индивида может быть объяснено достаточно просто: преступление — потребностью в его совершении, творчество — потребностью в нем, самоактуализация — потребностью в последней и т. п. Остается, далее, назвать эти потребности врожденными и приписать им инстинктивную природу, тогда в одних случаях человек будет рассматриваться как носитель исходно «светлых» начал, а в других — как носитель «темных», низменных инстинктов. Проблема внутренних противоречий развития, самодвижения, активности субъекта тем самым упрощается, если не снимается вовсе. В стороне остается и проблема связи с миром, ведь в случае постулирования врожденных потребностей и инстинктов (равно добрых или злых) общество становится сугубо внешним моментом, мешающим или потакающим их развитию. Разумеется, это не означает вообще умаления роли потребностей, в том числе и потребности в самоосуществлении как исключительно важной для развития человека. Но надо понять, что потребность эта не дана, а задана, она возникает и оформляется в ходе реальной жизни, а не предшествует ей. Вот почему именно в зависимости от этого хода возникают и разные по направленности потребности этого рода — «самоосуществляется» и негодяй, и фашист, и преступник. Во многих зарубежных концепциях последний момент вообще не рассматривается — главное, самораскрыться, самоактуализироваться, самореализоваться, а в чем, ценой чего, ценой каких отношений к окружающим и миру — не так значимо. По сути процесс такой самоактуализации замыкается эгоцентрическим смысловым уровнем. Мы же, говоря в дальнейшем о самоосуществлении, о соответствующей потребности в нем, будем иметь в виду, во-первых, производность этой потребности от реального хода жизни человека и, во-вторых, то, что подлинное содержание самоосуществления, подлинный его предмет есть приобщение ко всеобщей родовой сущности посредством целенаправленной, целетворящей активной деятельности субъекта.

Сразу отметим известные ограничения этого определения. Во-первых, оно имеет сугубо общий, методологический характер, во-вторых, отвечает принятой в данной работе логике рассуждений — найти признаки нормального развития и, лишь исходя из них, понять общую суть аномалий как собственно отклонений, отступлений от этого развития. Если же мы предпримем «восхождение от абстрактного к конкретному», обратимся к исследованию реальных видов аномалий, то, во-первых, с неизбежностью подтвердим старую истину, что «здоровье — одно, а болезней много», неисчислимы виды, подвиды и вариации психических уклонов и извращений. Во-вторых, обнаружим отнюдь не одни только признаки ущерба, негативные отклонения от нормы, но и присущие каждой аномалии позитивные, лишь ее отличающие характеристики или их особое, специфическое сочетание. Следует помнить, что и в случаях нормы, и в случаях аномалий речь идет не об одномоментных, застывших состояниях, а о развитии. Всякое же развитие не может быть лишь цепью потерь и ущербов, но обязательно и обретений, новообразований. Другое дело — какого рода эти обретения в аномальном развитии, какую роль они играют в судьбе человека, к каким поступкам и действиям приводят. Некоторые иллюстрации к сказанному читатель найдет в гл. IV и V.

Между тем сторонники такого подхода очень часто любят говорить о требованиях практики, подчеркивать прикладную направленность своих исследований в противовес отвлеченным, ничего, на их взгляд, не дающим для жизни теориям. Но теория в своем подлинном назначении не досужая игра ума, не бегство от требований действительности, а источник все нового понимания этой действительности, более верных и адекватных подходов к ней. Как заметил выдающийся физик Больцман, нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Подчеркнем, однако, что речь идет именно о хорошей, а не о какой-либо иной теории.

Проблему соотношения этих условий, соотношения биологического, психологического и социального при нормальном и аномальном развитии личности, мы будем обсуждать в следующей главе.

«Параллельно «видимой», «единственной» жизни,— замечает Н В Наумова,— тянутся психологическим, ценностным и поведенческим пунктиром жизни другие... Человек внутренне как бы проигрывает несколько жизненных сценариев и стратегий» ^>68.

Заметим для полноты, что мысль о необходимости постоянной, ежедневной внутренней борьбы за «человека в человеке» была всегда чрезвычайно близка представителям русской классической литературы. Ф. М. Достоевский писал, например, что «все дело-то человеческое, кажется, действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик». Эта традиция с честью продолжена в современной отечественной литературе. Она ярко обосновывается и у ряда современных философов. Приведем, например, следующие слова М. К. Мамардашвили, в которых речь идет о краткости тех мгновений, когда «молнией, на одну секунду» нам открывается ощущение устройства мира, его лада. «И если,— пишет философ,— мы упустили эту секунду и не расширили работой этот открывшийся интервал, то ничему не быть, ибо, по метафизическому закону, все необратимо и не сделанное нами никогда не будет сделано. То, что ты оказался здесь, это только ты оказался здесь, только ты мог понять в том, что только тебе посветило. Ты ни на кого другого не можешь положиться, никто другой тебе не может помочь, и ты не можешь положиться ни на будущее, ни на вчерашнее, ни на разделение труда, что мы, мол, вместе сплотимся и разберемся. Не разберемся. И лишь упустим часть мира в полное небытие» ^>70.

Приведем, справедливости ради, по-видимому не согласное с нашим, мнение американского философа А. Грюнбаума: «Я никогда не просыпаюсь совершенно свободным от каких либо мыслей и не спрашиваю свое чистое сознание: «Какими мотивами я наполню свое сознание в это утро? Будут ли это устремления типа Аль Каноне или Альберта Швейцера» ^>71.. С психологической точки зрения ни о какой «чистоте сознания» речи, конечно, быть не может — оно полно прежде накатанных мотивов и установок. Мы говорим лишь о том, что при всей важности и несомненной силе этого инерционного момента сам по себе он не может единственно объяснить и оправдать поведение, ибо за каждым актом последнего лежит принципиальная возможность, а часто необходимость жизненного выбора, поэтому, даже когда поведение предстает как сугубо преемственное и реактивное, за ним на деле скрываются разные формы и степени активного (т. е. содержащего выбор) отстаивания именно такого, а не иного пути.

Нелишне заметить, что взгляд на норму только через анализ, гипертрофию ее возможных недостатков, проникая в широкое обыденное сознание, может сыграть (и уже во многом вследствие своей распространенности сыграл) весьма пагубную роль в формировании нравственных ориентации. Он как бы развенчивает человека, давая любым самым возвышенным проявлениям заземленное, часто прямо идущее от болезни объяснение, сводя все к «сублимации», действию замаскированных элементарных эгоистических «инстинктов» и т. п. Продолжив аналогию с зеркалом, как не вспомнить здесь мудрую андерсеновскую историю-предостережение о злом тролле, который «смастерил такое зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось дальше некуда, а все дурное и безобразное так и выпирало, делалось еще гаже... А если у человека являлась добрая мысль, она отражалась в зеркале такой ужимкой, что тролль так и покатывался со смеху, радуясь своей хитрой выдумке. Ученики тролля — а у него была своя школа — рассказывали всем, что сотворили чудо: теперь только, говорили они, можно увидеть мир и людей в их истинном свете. Они бегали повсюду с зеркалом, и скоро не осталось ни одной страны, ни одного человека, которые бы не отразились в нем в искаженном виде».

Путь этот пока не является в психологии частым. Как справедливо замечает В. Е. Кемеров, обычно «психология шла не по пути «реконструкции» психики на основе истолкования личностного бытия, а, наоборот,— по пути «реконструкции» бытия личности на основе описания ее психики» ^>6..

»...Одним из крупнейших современников И. П. Павлова, А. А. Ухтомским, была выдвинута мысль о существовании особых физиологических, или функциональных органов нервной системы... Это органы, которые функционируют так же, как и обычные морфологически постоянные органы; однако они отличаются от последних тем, что представляют собой новообразования, возникающие в процессе индивидуального (онтогенетического) развития. Они-то и представляют собой материальный субстрат тех специфических способностей и функций, которые формируются в ходе овладения человеком миром созданных человечеством предметов и явлений— творениями культуры... Теперь мы можем более ясно представить себе и то, в чем именно выразилось очеловечивание человеческого мозга... Оно выразилось в том, что кора человеческого мозга с ее 15 миллиардами нервных клеток стала в гораздо большей степени, чем у высших животных, органом, способным формировать функциональные органы»^>7..

«Убеждение в том, что вещи существуют не сами по себе, а обладают еще каким-то важным и существенным для человека «смыслом», растет из особого положения человека в мире,— пишет В. М. Межуев.— В своем стремлении постичь смысл вещи, раскрыть его средствами мифологического, религиозного, художественного или философского сознания люди исходят не из своей чисто природной потребности в ней, а из своей общественной, «родовой» потребности, определяемой существованием того общественного целого, к которому они принадлежат. Они как бы смотрят на вещь глазами этого целого, пытаясь увидеть в ней то, что имеет значение для их жизни в границах данного целого. Будучи сам «родовым» существом, человек и в вещах ищет то, что составляет их общий «вид», «эйдос», «идею», что образует их «родовую» сущность» ^>9..

«Поуровневый» подход имеет весьма давнюю историю. Деление на «душу» и «тело», которому тысячи лет, можно рассматривать как первую попытку такого рода. Не менее почтенный возраст имеет и трехчленное деление на «телесное», «душевное» и «духовное». Двух- и трехчленное деление, наполненное, разумеется, иным содержанием, остается наиболее распространенным и сейчас. Напомним лишь некоторые примеры: индивид — личность (А. Н. Леонтьев); субъект — личность (П. Я. Гальперин); индивид —личность—индивидуальность (Б. Г. Ананьев, А. Г. Асмолов); индивид — субъект —личность (Ш. А. Надирашвили); организм — индивид — личность (М. Г. Ярошевский) и др. В развиваемых ниже взглядах на проблему психического здоровья мы также будем придерживаться трехчленной традиции.

Напомним в данной связи слова Л. Н. Толстого о том, что «неизбежно необходимое для живых людей знание было и есть всегда одно: знание своего назначения в том положении, в котором находит себя человек в этом мире, и в той деятельности или в том воздержании от деятельности, которое вытекает из понимания этого назначения» ^>10..

Нелишне заметить, что применение термина «уровень» является здесь в достаточной степени условным (равно, впрочем, как и в перечисленных выше в примечании примерах «поуровневых» делений). Об уровнях в строгом значении уместнее было бы говорить при изменении какого-либо свойства или качества, когда, скажем, каждая новая ступень подъема вбирает в себя, как бы «затопляет» нижележащие, пройденные, оставленные уже уровни (так говорят о повышении уровня образования, культуры и т. п.). В нашем же случае речь идет скорее о составляющих, параметрах, этажах психического здоровья, существующих (живущих) одновременно, пусть глубоко взаимосвязанно и взаимозависимо, но все же не поглощая и не заменяя друг друга. Но поскольку понятие поэтажного подхода пока не привычно, да и ассоциируется больше со строительным делом, нежели с психологией, мы с учетом высказанных оговорок будем в основном использовать устоявшуюся, «уровневую» терминологию.

Мы делаем эту оговорку, поскольку у самого С. Л. Рубинштейна внутренние условия понимались как раз в таком расширенном толковании. «При объяснении любых психических явлений,— писал он,— личность выступает как воедино связанная совокупность внутренних условий, через которые преломляются все внешние воздействия». Структура личности при этом рассматривалась как включающая в себя и черты, обусловленные природными данными и общие для всех людей (например, свойства зрения, вызванные распространением солнечных лучей на Земле), и условия, которые изменяются в ходе исторического развития (например, особенности фонематического слуха, вызванные строем родного языка), и свойства высшей нервной системы, и, наконец, систему мотивов и свойств характера^>12.. Подобный «тотальный» подход к личности, слияние в одно разноуровневых образований, отнесение к ней как физиологических, так и собственно психических свойств во многом, на наш взгляд, снижали ценность формулы «внешнее через внутреннее» и, возможно, явились причиной, по которой эта формула не нашла пока должного применения в исследованиях личности. При таком подходе оказывается затрудненной и возможность конкретно разобраться в той специфической роли, которую играют различные особенности организма, перипетии его «биологии» в нормальном и отклоняющемся развитии.

Здесь, что отметил, наверное, внимательный читатель, мы уже второй раз используем критерии, о которых критически отозвались в начале предыдущей главы. Сначала это был критерий внутреннего равновесия, гомеостазиса; теперь — критерий оптимальности. Однако подчеркнем во избежание недоразумений, что наша критика была направлена не на сами по себе критерии — каждый из них правомерен на своем месте, а на неадекватность или по крайней мере малую эффективность их применения к собственно психологическим уровням человеческого развития, в особенности к уровню личностному. Сейчас же речь идет об организменных системах, к которым вполне применимы критерий внутреннего равновесия и критерий оптимальности. Под последним в данном случае подразумевается такой результат работы рассматриваемых систем, который обеспечивает широту и постоянство диапазона условий функционирования психического аппарата. Критерий оптимальности вообще является безличным, чисто «технологическим» показателем, и в этом плане он применим по сути к любому процессу с обязательным, однако, условием четкого представления о том, что именно должен представлять собой данный оптимум, что он должен обеспечивать, чему (обычно вышележащему по уровню) он призван служить.

А. Н. Леонтьев неоднократно подчеркивал, что будущее психологии зависит от способности освоения «межуровневых переходов», которые связывают психологический уровень с биологическим и социальным. Но надо согласиться с М. Г. Ярошевским, что главные результаты в анализе деятельности получены пока лишь на одном из «переходов» — от социального уровня к психологическому. Другой же важнейший «переход» — от биологических уровней к психологии — остался фактически не разработанным^>15.. Анализ аномального развития может дать, на наш взгляд, очень многое для заполнения этого пробела.

«Редко кто проходит медицинское обследование,— констатирует И. И. Брехман,— без одного или нескольких диагнозов в заключении, хотя сам человек чувствует себя здоровым и трудоспособным» ^>16.

Распространенность этих двух вариантов и дала, видимо, повод к появлению следующего четверостишия, построенного как оппозиция затасканной латинской пословице:

В здоровом теле —

Здоровый дух,

На самом деле —

Одно из двух ^>18..

Что касается профессиональных свидетельств существования вариантов соотношения биологической и социальной полноценности, то сошлемся, например, на мнение столь опытного клинического психолога, как В. Н. Мясищев. «...Могут быть выделены,— писал он,— четыре основных типа: 1) тип социально и биологически полноценный; 2) социально полноценный при биологической неполноценности; 3) биологически полноценный, а социально неполноценный и 4) социально и биологически неполноценный» ^>19..

Следует, видимо, согласиться с П. Я. Гальпериным^>20., который настаивает на том, что термин «органическое» является более подходящим, поскольку не содержит в отличие от понятия «биологическое» указания на «животное в человеке», а ориентирует прежде всего на имеющиеся анатомо-физиологические предпосылки и возможности, которые играют совершенно бесспорную и очень важную роль в развитии человека, особенно наглядно (как мы увидим ниже, в § 1 гл. IV) проявляющуюся в аномалиях этого развития.

Такое понимание культуры не является общепринятым. Но дело в том, что термин «культура» вообще чрезвычайно многозначен и в различных частных науках и даже внутри каждой из них толкуется по-разному. В последнее время в отечественной философской литературе стала преобладать точка зрения, согласно которой в основу понимания культуры кладется исторически активная деятельность человека и, следовательно, развитие самого человека в качестве субъекта этой деятельности. Развитие культуры при таком подходе фактически совпадает с развитием человечества, причем не в какой-то особой (например, специфически духовной — научной, художественной и т. п.), но в любой области общественной жизнедеятельности^>24.. Подобное философское понимание, комментирует В. М. Межуев, «имеет дело с культурой не как с особым объектом, подлежащим специальному изучению (наряду, например, с природой, обществом, человеком и т. д.) в границах отдельной дисциплины, а как с всеобщей характеристикой всего действительного мира» ^>25. Для конкретного психологического анализа такая точка зрения представляется чересчур глобальной, не позволяющей расчленять компоненты и условия развития личности. Поэтому мы понимаем здесь культуру более узко — как систему бытующих в обществе значений (понятий, норм, образцов и т. п.), относя деятельность в иную категорию анализа, хотя понятно, что как знаки мертвы вне культуротворческой и культуропотребляющей деятельности, так и сама деятельность (в качестве собственно человеческой) немыслима вне этих знаков.

Л. С. Выготский выделял два принципиально отличных способа анализа, применяемых в психологии. Первый можно назвать разложением сложных психологических целых на элементы. Его Л. С. Выготский сравнивал с химическим анализом воды, разлагающим ее на кислород и водород. Другой путь анализа — это анализ, расчленяющий сложное единое целое на единицы. «Под единицей,— писал далее Л. С. Выготский,— мы подразумеваем такой продукт анализа, который в отличие от элементов обладает всеми основными свойствами, присущими целому, и который является далее неразложимыми живыми частями этого единства. Не химическая формула воды, но изучение молекул и молекулярного движения является ключом к объяснению отдельных свойств воды... Психологии, желающей изучить сложные единства, необходимо понять это. Она должна заменить методы разложения на элементы методами анализа, расчленяющего на единицы» ^>27.. Позже об этом писал и С. Л. Рубинштейн: «Для того чтобы понять многообразные психические явления в их существенных внутренних взаимосвязях, нужно прежде всего найти ту „клеточку», или „ячейку», в которой можно вскрыть зачатки всех элементов психологии в их единстве» ^>28.. Эти положения актуальны и поныне. Необходимо добавить также, что выделение и обоснование этих единиц — особая теоретическая работа, поскольку «единицы анализа не могут непосредственно заимствоваться в самой реальности в качестве ее вещественно экземплифицированных представителей, но каждый раз являются продуктом мысленного конструирования (разумеется, отнюдь не произвольного по отношению к реальности)» ^>29.. Собственно, в каждой сколько-нибудь развитой психологической теории можно выделить такую единицу: «знак» — у Л. С. Выготского, «установка» — у Д. Н. Узнадзе, «деятельность» — у А. Н. Леонтьева, «действие», «поступок» — у С. Л. Рубинштейна, «акт поведения» — у М. Я. Басова и др.

Как и во многих других случаях проявления жизненной диалектики, здесь скорее важен не результат, а процесс, реальные формы его достижения и утверждения. Дело потому часто не в смыслообразующем мотиве как таковом, а в тех способах, соотнесениях, связях, каковыми произошло его становление. Эти способы, эта живая сеть соотнесений и рождает, питает смысловые системы (о важности изучения процессуальной, динамической стороны мы будем говорить подробнее в следующей главе).

Напомним признание Александра Блока:

Ведь я — сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Л. Н. Толстой писал: «...нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений» ^>31..

Мы не берем здесь социологические аспекты изучения ценностей, а рассматриваем ценность в ее психологической характеристике как разновидность смыслового образования. Отметим также во избежание недоразумений, что в психологии личности часто говорят о смысле во множественном числе (например, личностные смыслы), тогда как в традиции русского языка слово «смысл» принято употреблять в единственном числе. Это расхождение легко объяснимо: в отличие от обыденного языка под смыслом в психологии подразумевается особая составляющая сознания, которая имеет разные виды и формы, поэтому вполне правомерно говорить о множественности этих смыслов, их системе, иерархии и т. п.

Различия, несоответствия, а часто прямые противоречия между желанием «быть» и соблазном «казаться» не столь уж редко случаются в жизни любого человека, и потому борьба за искренность, постоянство, подлинное, без «приписок», самовыражение—одна из основных линий нравственного развития и воспитания. Генезис многих видов отклонений, аномалий личности связан с теми или иными запущенными формами этого несоответствия. Например, клиницистам и психологам хорошо известно, что пышные уверения в любви к людям и подвигах самопожертвования у лиц истероидного склада часто не имеют под собой никакой смысложизненной основы и являются лишь способом прикрытия безоглядного эгоцентризма и самолюбования.

Напомним, однако, что в рассуждениях Левина речь шла о валентности предметов, данных в конкретном, здесь-и-теперь возникшем «психологическом поле», о побудительной силе, от них исходящей. Сейчас же мы говорим об отношениях к предметам, точнее, к их взаимосвязям, о способах, принципах смыслового восприятия, придания личностно-субъективной цены возникающим в окружающем мире связям и отношениям. Так, в работе кубинского психолога М. Кальвиньо мы читаем: «Можно рассматривать четыре возможных отношения, в качестве которых может выступать то или иное явление: 1) явление выступает в качестве мотива; 2) явление представляет условие, препятствующее достижению мотива; 3) явление представляет условие, способствующее достижению мотива; 4) явление представляет условие, способствующее достижению одного мотива и препятствующее достижению другого. Этим четырем отношениям соответствуют и четыре возможных смысла явления: смысл мотива, негативный смысл, позитивный смысл, конфликтный смысл» ^>34.. Положение это тонко фиксирует возможность разного смыслового отношения к одному и тому же явлению в зависимости от его места в структуре деятельности. Однако, как мы увидим ниже, далеко не все смысловые образования, не все его уровни можно прямо приписать к конкретной деятельности, сведя роль смысла к оперативной регуляции достижения мотива, к взаимоотношению мотива и преграды или мотива и пособника достижения.

В этом плане наиболее сжатой и яркой формулой личности (а не просто темперамента или характера) является, на наш взгляд, известное восклицание Лютера: «На том стою, и не могу иначе», формула эта отражает все три момента, которые мы обозначили в конце первой главы в качестве существенных для нашего понимания личности: она подразумевает и определенную позицию, и ее достаточно ясное осознание, и, наконец, готовность постоять за нее как за нечто главное и неизменное.

В рамках развития общепсихологической теории деятельности история разработки гипотез и понятий, связанных с выявлением роли смысловых компонентов, достаточно коротка. Первый ее этап связан с исследованиями основателей теории деятельности (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев и др.). Второй— с созданием на факультете психологии МГУ в 1976 г. по инициативе А. Н. Леонтьева Межкафедральной группы по изучению психологии личности (на общественных началах). Общие результаты работы группы были изложены в двух итоговых статьях ^>41., которые определили контуры нового направления в исследовании личности. В 1980 г. Межкафедральная группа, которая в целом выполнила к тому времени свою координирующую роль, была распущена, и начался последний, современный уже этап развития. Ведущие участники группы продолжили и во многом, как при всяком творческом движении, видоизменили свои представления; появились новые имена, направления и творческие группы, которые строили исследования на других основаниях, во многом часто отталкиваясь и полемизируя с работами Межкафедральной группы. Укажем, например, на концепции А. Г. Асмолова, В. А. Петровского, Е. В. Субботского, А. У. Хараша, на работы М. Кальвиньо и В. В. Столина, на психосемантические изыскания В. Ф. Петренко и А. Г. Шмелева, на яркое исследование смысловых переживаний, предпринятое Ф. Е. Василюком, и на ряд других психологических работ, исходящих из принципов теории деятельности. Разумеется, проблемы смысла затрагиваются (правда, не столь интенсивно) и в иных психологических школах, находят они отражение и в зарубежных исследованиях. Но мы не можем здесь обсуждать эти взгляды, поскольку это составляет особую и требующую подробного изложения задачу. Заметим лишь, что во многих зарубежных исследованиях речь идет о смысле скорее как об обобщенной мировоззренческой категории, тогда как в отечественных работах делаются попытки изучения более конкретных механизмов смысловой динамики и структуры личности.

«Человек нравственный,— писал А. И. Герцен,— должен носить в себе глубокое сознание, как следует поступать во всяком случае, и вовсе не как ряд сентенций, а как всеобщую идею, из которой всегда можно вывести данный случай; он импровизирует свое поведение»^>42.

Этот уровень может представлять иногда по внешности весьма привлекательные и даже как бы возвышенные намерения, скажем самосовершенствование, но если последнее направлено лишь на благо себе, оно есть на поверку не более чем эгоцентризм. Поэтому, если судить по некоторым утверждениям А. Маслоу (например, что окружающие представляют собой не более чем средство достижения целей самоактуализации^>46.), предлагаемую им самоактуализацию можно в значительной мере отнести к эгоцентрическому уровню. Заметим также, что такой подход к задаче самоосуществления, самоактуализации и т. п. является в конечном итоге тупиковым. По верному замечанию В. Франкла, самоактуализация вообще невозможна, когда ее превращают в конечную цель, а все остальное — в средство ее достижения, ибо она есть не прямой, а побочный продукт направленности человека «вовне себя на что-то, что не является им самим... И лишь постольку, поскольку человек таким образом трансцендирует самого себя, он и осуществляет себя в служении делу или в любви к другому» ^>47..

Гегель писал: «Таким образом, нечто жизненно, только если оно содержит в себе противоречие и есть именно та сила, которая в состоянии вмещать в себе это противоречие и выдерживать его» ^>55.. Что касается конфликтов, то они не более чем внешний слой (констатируемый и обыденным, донаучным сознанием) лежащего более глубоко противоречия. Конфликты возникают и исчезают; движущее противоречие может исчезнуть лишь с прекращением жизнедеятельности той системы, которая была способна его «вмещать и выдерживать».

В возвеличивании конфликтов как главных единиц личности кроется и еще одна опасность. О ней хорошо сказал современный латышский философ А. А. Милтс: «Людям нередко не хватает легкости... Чуть ли не на каждом шагу нам мерещатся враги... Мы «боремся» там, где проще было бы снисходительно улыбнуться. Жена борется с мужем, покупатель с продавцом, учитель с учеником, подчиненный с начальником, лентяй с наставником, пьяница с водкой. Сколько в этой борьбе ничтожных побед и поражений! Но самое печальное состоит в том, что после этого у нас уже не остается ни сил, ни времени на истинно принципиальную борьбу, на настоящий героизм... Мелкие победы при более широком взгляде на вещи порой оказываются лишь составными частями крупного поражения. Это вовлекает личность в неразбериху беспрерывных конфликтов, вихрь мелких удач и неудач, которые никак не способствуют совершенствованию ни личности, ни семьи, ни общества»^>57.. Напомним в связи с этим и известное высказывание Б. Паскаля: «Кто преуспевает в малом, тот не способен достичь большого». Таким образом, конфликтный смысл есть скорее единица анализа личности особого типа (к сожалению, ныне весьма распространенного) — личности конфликтной, задерганной, потерявшей общие ориентиры и на место их поставившей сиюминутные запросы. Повышение же уровня смыслового восприятия действительности ведет к интегрированию личности, пониманию происходящего (в том числе и затруднений — больших и малых) в свете борьбы за общие цели и идеалы, за человеческое достоинство и совершенство — как высокую трагедию, а не мелкотравчатую склоку человеческой жизни.

Напомним, что понятие «ведущая деятельность», или «ведущий тип деятельности», было применительно к детскому возрасту введено А. Н. Леонтьевым в работе, опубликованной впервые в 1945 г. Он выделял три главных признака такого вида деятельности: «Во-первых, это такая деятельность, в форме которой возникают и внутри которой дифференцируются другие, новые виды деятельности. Так, например, обучение в более тесном значении этого слова, впервые появляющееся уже в дошкольном детстве, возникает впервые в игре, т. е. именно в ведущей на данной стадии развития деятельности. Ребенок начинает учиться играя. Во-вторых, ведущая деятельность — это такая деятельность, в которой формируются или перестраиваются частные психические процессы. Так, например, в игре впервые формируются процессы активного воображения ребенка, в учении — процессы отвлеченного мышления... В-третьих, ведущая деятельность — это такая деятельность, от которой ближайшим образом зависят наблюдаемые в данный период развития основные психологические изменения личности ребенка. Так, например, ребенок-дошкольник именно в игре осваивает общественные функции и соответствующие нормы поведения людей...»^>61. Ниже мы коснемся современной критики положения о ведущей деятельности и нашего отношения к этой критике.

Справедливости ради надо отметить, что, отдав предпочтение формуле Д — П — Д, Л. Сэв в конце своей книги тем не менее признает правомерность и важность в анализе человека другой формулы, а именно формулы П — Д — П. Это признание вполне объяснимо, и в нем не следует видеть противоречия, ведь для Сэва, так же как для Леонтьева, было важно показать, что нет исходно заложенного в человеке перводвигателя, предшествующего развертыванию самой деятельности. Но когда мы переходим к анализу реального плана психологического движения деятельности, его актуальных форм, то становится уже невозможным не признать взаимосвязь, взаимообусловленность рассматриваемых формул этого движения, поскольку, говоря словами самого же Л. Сэва, если рассматривать как уже данный процесс удовлетворения развитых человеческих потребностей, то здесь «каждый момент может быть взят за отправной по отношению к другому, и тогда схема потребность — деятельность — потребность, П — Д — П, не менее законна, чем обратная схема,— деятельность — потребность — деятельность, Д — П — Д, так как одна из них непрерывно соединяется с другой»^>64..

Можно искать и иные пути изучения природы кризисов. Так, согласно выдвинутой В. Г. Асеевым системно-уровневой концепции детерминации развития психики, возможны двоякого рода противоречия: между субъектом и внешними условиями протекания деятельности, с одной стороны, и между отдельными внутриличностными образованиями — с другой^>65.. Интересным является и описанный В. С. Ротенбергом и В. В. Аршавским «синдром Мартина Идена», который проявляется тогда, когда, казалось бы, все заветные цели достигнуты и человек находится на гребне успеха^>66.. Целевая сторона оказывается исчерпанной, а вместе с тем постепенно гаснут и мотивы, освещавшие и направлявшие все силы на их достижение.

Следует, видимо, специально подчеркнуть, что мы не вносим в понятие «кризис» оценочную, только негативную окраску и не рассматриваем это явление как по преимуществу признак аномального развития, отклонения, болезненности. Кризисы, переломы, скачки — обязательные спутники всякого живого развития. Разумеется, в зависимости от обстоятельств эти периоды могут проходить по-разному — сглаженно или резко, легко или обостренно, краткосрочно или долговременно, наконец, они могут иметь разный исход с точки зрения нравственно-ценностного развития, борьбы просоциальных и эгоцентрических тенденций. Задача воспитания и психологической помощи — способствовать созданию, с учетом возрастной специфики и индивидуальных отличий человека, таких условий, которые обеспечивали бы наилучшие формы прохождения кризисных периодов как со стороны общей нравственной направленности, так и со стороны внешних проявлений и реакций.

Хотя встречаются в практике случаи, когда потребностное состояние затягивается, что может переходить в особую личностную аномалию, требующую тогда применения специальных психокоррекционных приемов.

Ожидание первой любви, грёзы о ней, пожалуй, наиболее яркий пример потребностного состояния, переходящего затем в осознанную потребность. Стендаль сравнивал это ожидание с солевым раствором, насыщенным до такой степени, что на предмете, помещаемом в его среду, могут образовываться кристаллы — чувства (мы ведь порой и говорим: «кристаллизация чувств»). То же и в известных пушкинских строках:

Давно сердечное томленье

Теснило ей младую грудь;

Душа ждала... кого-нибудь,

И дождалась... Открылись очи;

Она сказала: это он!

В. В. Давыдов считает, что исследования, связанные с изучением смысловых образований, динамических смысловых систем относятся к сфере сознания, а не к области личности ^>70.. С этим замечанием согласимся лишь отчасти. Действительно, если брать системы смыслов сами по себе, то они суть составляющие сознания, определяющие пристрастность отношений. Иное дело, однако, если рассматривать эти системы во взаимосвязи с жизнедеятельностью человека в мире: тогда они, точнее, сама эта взаимосвязь есть характеристика личности. Об этом единстве и взаимосвязи и идет речь в нашей схеме, хотя понятна вся ее приблизительность в отношении столь сложного предмета, каким является личность.

Кроме того, следует помнить, что со знаками, установлениями, схемами культуры связаны не одни высоты человеческого духа. Налицо также и сковывающая роль культуры. «Бюрократизм культуры,— писал, например, М. А. Лифшиц,— начиная с иероглифической письменности Египта и канцелярской мудрости шумерских писцов и кончая «чернильной культурой», на которую жаловался Гердер, и омертвевшими штампами средств информации более поздних времен,— страшная вещь... Нельзя забывать, что общественное мышление воплощается не только в телевизионных башнях, клубах, храмах и статуях или книгах. Оно воплощается и в «церебральных структурах» людей особого типа, грамотеев, служителей культуры, «мозговиков», образующих в каждой области мысли свою ничтожную монополию, свою кастовую мафию». Поэтому «мы вовсе не обязаны всегда, без дальнейшего анализа, без distingio, «я различаю», становиться на сторону общественных воплощений» ^>71.. Но это distingio, это различение (иначе оно и немыслимо вовсе), может быть лишь функцией чего-то, с самой культурой прямо не совпадающего, но подразумевающего свободный и нравственный выбор, т. е. в нашем понимании — функцией позиции личности.

Б. Г. Ананьев писал по этому поводу, что в единой структуре человека характеристика субъекта деятельности так или иначе взаимосвязана с характеристиками человека как личности. Однако совпадение личности и субъекта относительно даже при максимальном сближении их свойств^>72.. Другой психолог, В. Г. Норакидзе, справедливо подчеркивает, что утверждения «личность есть субъект деятельности» и «личность проявляет себя в каждый данный момент как субъект деятельности» вовсе не равнозначны, не эквивалентны между собой^>73..

Отсюда, в частности, ход к типологии личностей: ведь, к примеру, на одной и той же бытийной, деятельностной основе могут возникнуть существенно разные нравственно-ценностные построения и развитая система значений может сочетаться с низким смысловым уровнем (эгоцентризм, группоцентризм).

Надо сказать, что именно понятие «опосредствование» было первоначально центральной характеристикой деятельности у Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева^>79.. В дальнейшем этот момент был несколько затушеван, а деятельность в ряде трактовок стала представляться как самодовлеющая психическая реальность. Видимо, как реакцию на такого рода перегиб можно рассматривать некоторые недавние выступления в научной печати по поводу понятия «ведущая деятельность». А. В. Петровский, например, считает, что это понятие вообще лишено достаточных оснований, поскольку определяющим для развития является не какая-либо ведущая деятельность, а тип взаимоотношений личности, которые складываются у нее с референтными группами и лицами ^>80.. Такое противопоставление кажется, однако, излишне категорическим. Два понятия — «межличностное общение» и «деятельность» (что показано в самих работах А. В. Петровского и его сотрудников) — не только не противополагаются, но прямо подразумевают друг друга, поэтому ведущая (т. е. наиболее соответствующая, лидирующая для данного возраста) деятельность во многом задает круг референтного общения, равно как этот круг видоизменяет характер данной деятельности.

Другое дело, что нельзя сводить все многообразие и взаимозависимость форм активности только к одной ведущей деятельности. «Ведущая» не должна пониматься как «подавляющая». Именно забвение этого момента, считает К. А. Абульханова-Славская, привело к тому, что в некоторых психологических исследованиях личностная активность оказалась сведенной к ведущей деятельности^>81.. Но, на наш взгляд, с водой выплескивается и ребенок — ценнейшая идея стержневого вида, типа деятельности, с которым связывается, ассоциируется соответствующий возрастной этап и отнятие, отсутствие которого было бы фактическим лишением человека детства или зрелости. И разве в последних случаях это не будет игра и труд, т. е. деятельности не рядовые, а именно ведущие для соответствующих этапов жизни? Ну а то, что в «производстве» этих деятельностей важнейшую роль играют общение, социальные институты, референтные группы, другие формы активности и т. п., разумеется, безусловно, верно. Иными словами, то, что ведущая деятельность формируема и зависима, пусть даже производна от многих обстоятельств, не умаляет ее значения и не устраняет необходимости ее учета и рассмотрения.

Надо ли говорить, что «проход» этот практически никогда не напоминал собой легкой, увеселительной прогулки. «Жизнь прожить — не поле перейти»,— говорит пословица, подчеркивая сложность и тяжесть реальных путей человеческой жизни.

Этот принцип хорошо иллюстрируется следующей американской пословицей: «Расскажи мне, и я забуду, покажи мне, и я запомню, вовлеки меня, и я пойму».

Когда мы говорим о воспитателе, то невольно подразумеваем нравственное, облагораживающее начало, но нелишне заметить в контексте данной книги, что помимо воспитания позитивного, положительного существует и воспитание негативное. Так, мы увидим ниже, что в случаях аномального развития человек, например, не просто привыкает к алкоголю, регулярному пьянству, но часто активно к нему кем-то приобщается (в данном случае — «негативными воспитателями»), вовлекаясь в так называемую алкогольную компанию, усваивая через ее лидеров ценностные установки и особое, «алкогольное» смысловое видение мира.

Отметим, что периоды преимущественного принятия или отторжения тесно связаны с вышеобозначенными циклами деятельности: в переходных потребностно-мотивационных, поисковых состояниях проницаемость для влияния других быстро возрастает, в периоды же стабильного развития деятельности, относительного равновесия операционально-технической и мотивационно-смысловой сфер степень этой проницаемости всегда заметно меньше.

Заметим, однако, что и в случае образования такой совместной деятельности, возникшего общего смыслового поля воспитательное, преобразующее личность воздействие искусства имеет известные пределы и ограничения. Пределы эти обнаруживаются уже за дверью театра, когда зритель возвращается в привычный ему мир жизни, в мир его субъективных деятельностей, их иерархии, накатанных смысловых отношений и установок. И тот, кто только что сочувствовал Гамлету (а в театре это делают практически все), ведет себя как Полоний или даже Розенкранц. Искусство растормозило, всколыхнуло, показало возможность нового видения мира, пусть даже — по Аристотелю — очистило (катарсис) человека, но если все это не будет подкреплено его дальнейшей конкретной деятельностью, его жизнью, трудом и подвигом его бытия, эффект окажется временным, собственные смысловые образования останутся почти не затронутыми. Еще В. Джеймс приводил в пример барыньку, которая проливает в театре слезы над страданиями простолюдина, в то время как ее кучер стынет на морозе у театрального подъезда.

Кстати, постулируя феномен несовпадения с самим собой, М. М. Бахтин говорит, в строгом смысле, не о личности, а о человеке: «Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А» ^>3.. Эти слова по сути целиком согласуются с Марксовым определением человека как безмасштабного существа.

Новый мир. 1985. № 1. С. 261. К приведенным словам добавим лишь, что не следует думать, что открытия писателей делают излишними все дальнейшие наблюдения и описания рассмотренных ими личностных аномалий. Напротив, без этих дальнейших скрупулезных научных наблюдений объективность сделанных открытий не была бы подтверждена, не говоря уже об анализе многих сторон, которые остаются в тени писательского видения. Все это требует не смешивать продукцию писателя и, скажем, психиатра в отношении описаний даже одних и тех же явлений (ниже мы будем специально говорить о специфике психиатрических наблюдений).

Вспомним, например, искреннюю скорбь Флобера по поводу самоубийства мадам Бовари.

К слову сказать, в современной культуре роль «проектировщиков», «означителей» душевной жизни уже не принадлежит безраздельно художникам и философам, как в прошлом. Психология, психологическое толкование начинают проникать в широкое сознание и не только объясняют, но и формируют его. П. Б. Ганнушкин еще в 1933г. писал, например, что уже можно говорить об одержимых «болезнью Фрейда» не в том смысле, что это новая форма болезни, описанная Фрейдом, а в том смысле, что многие люди начинают особым образом изменяться от неумеренного применения фрейдовского метода ^>14.. Со времени написания этих слов влияние психологических построений (разумеется, не только фрейдовских) на формирование сознания людей возросло еще более, давая основание некоторым ученым называть наш век «психологическим». Действительно, сейчас все реже наблюдается стремление обозначать и объяснять свои переживания в столь свойственных прошлому веку понятиях — страдание, страсть, проступок, грех, искупление и т. д. Зато все чаще в этих случаях слышится психологическая терминология — комплекс, стресс, скрытые мотивы, невроз и т.д. Подобная редукция в объяснении душевной жизни не может не вызвать беспокойство, поскольку ведет к вульгаризации научного психологического метода и, что главное, способствует снятию нравственной ответственности с человека, который любому своему поступку (и проступку) легко находит расхожее психологическое объяснение и оправдание.

В последнем случае легко усмотреть прямое перенесение моделей соматических страданий на область отклонений душевной сферы. Это физиологический, фармакологический подход в психиатрии, сводящий все к лекарственной терапии и не принимающий во внимание значимость психологических механизмов болезни.

Наиболее последовательно Левин излагает свои взгляды в специальных методологических работах ^>16., на которые мы и будем в основном опираться при изложении его взглядов.

Здесь Левин очень точно, на наш взгляд, указывает на одну из важнейших причин, лежащих в основе разделения «двух психологии», о которых мы уже говорили выше.

Ту же мысль последовательно проводил Левин, который, в частности, не уставал повторять своим ученикам: «Эксперимент без теории глух и слеп» ^>19..

Б. В. Зейгарник в своих лекциях о Левине, которые она в течение долгих лет читала на факультете психологии МГУ, любила шутить: «Подобно тому как, по словам Достоевского, вся русская классическая литература вышла из «Шинели» Гоголя, так и вся американская социальная психология вышла из работ Левина». Доля истины в этой шутке весьма велика.

Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наиболее полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.

Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он пользуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет научности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».

Л. С. Выготский, например, ярко иллюстрирует недостаточность одного лишь «подстрочного» перевода языка житейских описаний на язык научных, в данном случае психиатрических, терминов. Он приводит наблюдавшуюся им в консультации сцену. К психиатру приходит за советом мать, которая жалуется, что ребенок обнаруживает приступы вспыльчивости, гнева, злобы. В этом состоянии, продолжает мать, он может быть опасен для окружающих, запустить камнем в другого ребенка и т. п. В ответ психиатр говорит матери: «Ваш ребенок эпилептоид». «Мать,— продолжает Выготский,— насторожилась и стала внимательно слушать. «Это что же значит?» — спросила она. «Это значит,— разъяснил ей психиатр,— что мальчик злобный, раздражительный, вспыльчивый, когда рассердится, сам себя не помнит, может быть опасен для окружающих, может запустить камнем в детей и т. д.». Разочарованная мать возразила: «Все это я сама Вам только что рассказала» ^>25..

Видимо, поэтому (что наблюдается не столь уж редко) проницательный психиатр-клиницист, который по одному внешнему виду, даже жесту пациента тонко определяет его душевное состояние, может при этом оказаться малоспособным к теоретическому психологическому мышлению. И напротив, ученые-психологи часто обладают весьма посредственным даром видения людей.

Мы уже говорили, что в современной психологии растет разочарование в узкосциентистских моделях. По мнению ряда видных ученых (Дж. Брунер, Р. Заззо, С. Московичи, П. Фресс и др.), на смену засилья собственно экспериментальных процедур должны прийти «контекстуальные» типы объяснения, комплексность, сочетание разнообразных методических приемов. Предложенный метод в известной степени отвечает этому требованию, поскольку каждое полученное при его реализации сведение включается в общий контекст анализа реального жизненного развития и, более того, может быть понято лишь в этом контексте. Напомним также, что об особой значимости изучения анамнеза, жизненной истории, говорили многие авторитеты отечественной психологии. Так, В. Н. Мясищев, по свидетельству своих учеников, считал, что «в экспериментально-психологических исследованиях личности как тестовые, так и объективные психофизиологические методики являются лишь дополнением к методам психобиографии, анамнеза и наблюдения» ^>26.. В. С. Мерлин считал, что если удается объективное истолкование фактов, то «анамнез — единственный психологический метод, прямо и непосредственно раскрывающий происхождение и основные закономерности развития индивидуально-психологических особенностей» ^>27.. Все авторы, упоминающие об этом подходе, говорят, однако, о малой его разработанности, а также о том, насколько это трудный психологический жанр, требующий особой профессиональной квалификации.

Разработанный метод правильнее следует называть именно анализом клинического материала, а не анализом данных историй болезни, поскольку мы видели, что он опирается отнюдь не только на эти данные, но и на результаты обобщения клинических бесед, наблюдений и экспериментов и др.

Сам феномен, ставший основой выделения данного механизма, известен в психологии давно. Еще у В. Вундта мы читаем о «гетерогении целей», происходящей в тех случаях, например, когда человек приступает к изучению иностранного языка для того, скажем, чтобы иметь возможность немного общаться во время предстоящей поездки за границу с местными жителями, т. е. ставя для этого занятия цель чисто служебную, утилитарную. Но в ходе изучения он настолько увлекается самим по себе языком, что это занятие перерастает во вполне самостоятельное значимое дело, продолжающее существовать и развиваться уже вне зависимости от побудившей его некогда цели. Совершенно аналогичный пример приводит и А. Н. Леонтьев: ученик приступает к чтению учебника, чтобы сдать экзамен по данному предмету, но содержание настолько его увлекает, что кладет начало самостоятельному и долгому интересу к описываемому в книге предмету, иначе говоря, то, что раньше было целью, становится мотивом. Сходные процессы были описаны и другими исследователями, например Г. Олпортом, который отмечал, что при превращении «средств в цели» они могут приобретать силу самостоятельных мотивов.

Напомним, однако, что отдельными деталями они являются лишь в нашем восприятии, ориентированном на более широкие смысловые системы; в структуре же поведения больного — это целостные, высоко значимые для него формы деятельности.

Подобные примеры можно обнаружить и при других тяжких психических заболеваниях. В. Франкл говорит, например, о своих наблюдениях за больными шизофренией: одни совершали преступления, чтобы избавиться от своих «врагов-преследователей», другие же, будучи уверенными, что это «враги», прощали их. Или, в случае эндогенной депрессии, когда одни, чтобы избавиться от тоски, кончают жизнь самоубийством, другие — при тех же страданиях — не могут позволить себе этого, думая о своих обязательствах перед другими людьми ^>9..

Пользуясь случаем, автор благодарит за всемерное содействие в работе дирекцию больницы и руководство факультета психологии Гаванского университета.

Спонтанный выбор пациента может быть в определенных случаях и неадекватным, даже опасным для его здоровья. Задача психолога состоит в том, чтобы найти способ изменить выбор, предложить безопасные для здоровья аспекты работы.

В одном из последних интервью Василий Шукшин вспоминал: «В институт я пришел ведь глубоко сельским человеком, далеким от искусства. Мне казалось, всем это было видно. Я слишком поздно пришел в институт — в 25 лет, — начитанность моя была относительная, и знания мои были относительные. Мне было трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался отрывисто и как-то с пропусками. Кроме того, я должен был узнать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу. И как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что — правильно, что вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда... ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца нерасшифрованного» ^>15..

Образной иллюстрацией подобной тактики может служить поведение того, описанного А. В. Запорожцем малыша, который прыгает на одном месте, безуспешно пытаясь таким образом достать привязанную за нитку к потолку конфету. На предложение подумать, как можно действовать иначе, малыш отвечает: «Думать некогда — доставать надо».

Научным консультантом исследования была доктор медицинских наук, профессор Н. К. Липгарт.

Термин «люди, страдающие психопатией» может показаться громоздким, тем более что в литературе встречаются более компактные, например: «психопат», «больной психопатией», «психопатическая личность». Однако называть человека «психопатом» неверно с этической точки зрения, даже если ему поставлен соответствующий диагноз, так же как этически неприемлемо столь часто, к сожалению, встречающееся жаргонное обозначение больного шизофренией как «шизофреника» или больного эпилепсией — как «эпилептика». Название «больной психопатией» будет неточным с медицинской точки зрения: психопатия не болезнь (т.е. некий патологический процесс, имеющий начало, кульминацию, исход), а состояние, обычно сопутствующее всей сознательной жизни человека. Наконец, термин «психопатическая личность» малоприемлем по соображениям психологическим, ибо если исходить из уровневой концепции, то речь идет по преимуществу о патологии характера, способов реализации намерений, тогда как личностно-смысловой уровень (личность в узком значении) может оказаться непосредственно малозатронутым. Поэтому наиболее подходящими для контекста данной книги представляются все же термины: «люди, страдающие психопатией», «человек психопатического склада» и т п.

Так, в западных странах современные представления о психопатиях нередко вовсе ограничиваются их сведением к так называемым социопатиям — выраженным проявлениям девиантного, асоциального поведения, что, безусловно, оставляет за рамками научного рассмотрения все богатство и разнообразие психопатических изменений. Впрочем, можно, конечно, в ученых трудах как угодно сузить рамки применения того или иного термина, но жизнь, реальность поставляла и поставляет такое обилие странных, искаженных, аномальных характеров, стойко присущих определенным людям, что ничуть не удивительным представляется то обстоятельство, что эти характеры вновь вошли в сферу активного научного рассмотрения, правда, под иным наименованием — «акцентуации личности», «акцентуации характера» или то, что на Западе называют «неврозом характера». Кстати, неврозами характера (т.е. в строгом смысле психопатиями) как предметом исследования были заняты и многие ведущие психоаналитики (В. Рейх, К. Хорни и др.).

В. В. Гульдан и В. А. Иванников экспериментально показали, что для психопатий типичным является прямое следование часто случайно возникшей ситуации, непосредственным влияниям внешних условий без учета соответствующего вероятностного прогноза. Люди этого склада обычно опираются на очень короткий ряд предшествующих событий. Если в норме этот ряд в специально организованных опытах составлял 5—9 сигналов, то для психопатий — всего 2—3 ^>20..

100

Так, у возбудимых явно выражен резкий переход от сближения, подтягивания реальных целей к идеальным до обратного варианта, когда идеальные цели низвергаются до уровня реальных (понятно, однако, что и в первом и во втором варианте целевая структура остается по-прежнему недифференцированной). Сходное было и у истероидных, с той лишь разницей, что если у возбудимых особенно легко («сходу») провоцировался переход от первого варианта ко второму, то у истероидных наиболее проторенным оказывался обратный переход — от второго к первому варианту. При психопатиях тормозимого круга были зафиксированы наименьшая степень дифференцировки разноуровневых целей и — в ряде случаев — интересный, не наблюдавшийся в других подгруппах феномен, когда идеальная, перспективная цель опускалась ниже уровня реальной (отрицательное значение показателя степени разведения целей).

101

Мы оставляем сейчас в стороне особый и очень интересный вопрос о том, являются ли выявленные особенности целеполагания только негативными, требующими всегда непременной борьбы с ними, или в каких-то условиях они способны сыграть и позитивную роль в личностном развитии. Заметим лишь, что мы склоняемся ко второму мнению. Во-первых, неразличение реальных и идеальных целей, своеобразное неведение, наивность в отношении очевидных житейских ситуаций могут освобождать поле восприятия и способствовать концентрации сил для решения более возвышенных задач. Во-вторых, что также важно, недифференцированность «хочу» и «могу» позволяет порой человеку с уверенностью браться за решение самих этих возвышенных и трудных задач, к которым более сбалансированное и реалистичное сознание не подступится не столько из-за отсутствия веры в себя, сколько из-за ясного понимания ничтожно малой вероятности успеха и необходимости поэтому твердого различения реального и идеального планов. Понятно, однако, что подлинному развитию названные особенности могут служить лишь при непременном условии соответствующих личностно-смысловых ориентаций, т. е. формула о необходимости снятия характера личностью остается в силе. Вообще следует признать, что успех, эффективность тех или иных приемов деятельности не определимы их обязательной принадлежностью какому-то одному или ограниченному числу способов и путей, которые только и можно назвать единственно верными и прогрессивными. В качестве полезной аналогии можно вспомнить в этом плане о понятии «рассеивающего отбора», который «подхватывает и закрепляет каждую отклоняющуюся вариацию, потому что всегда или почти всегда для нее находится подходящее место в разнообразной и вечно меняющейся природной и общественной среде; в каких-то условиях любая вариация может получить преимущество перед другими» ^>22.. Все наблюдающиеся вариации не случайны. Они несут свой смысл, свой урок, порой горький, отрицательный, но все же нужный для истинного понимания человека и мира. В этом помимо прочего особое философское значение и ценность данных анализа отклоняющегося, аномального развития, ибо вне этих данных фактически невозможно создание подлинно целостного представления о феномене Человека.

102

Мы пишем «в основном», поскольку известно, что на некоторые инстанции организма алкоголь действует, напротив, угнетающе. К важнейшей из этих инстанций относится кора головного мозга, но угнетение ее деятельности одновременно сопровождается высвобождением подкорковых центров, что лишь усиливает картину алкогольного возбуждения. При поступлении в организм все больших доз алкоголя начинают угнетаться и подкорковые центры.

103

Прочность субъективной связи в восприятии многих вина и веселья очевидна. Это нашло отражение и в обыденном языке: о подвыпившем человеке говорят: «идет навеселе»; в словаре народных говоров Архангельской области прямо указывается, что одно из значений слова «веселое» — пьянящее, хмельное, спиртное, а в качестве примеров приводятся обиходные фразы: «Веселого не выпьете у меня? Веселого выпейте немного (водки)...»

104

То, что образ желаемого результата задается извне, хорошо подтверждают и исторические наблюдения. До 60-х годов нашего века наркотики не были значительно распространены на Западе и их нелегально употребляли лишь малочисленные социальные группы. В середине 60-х годов ситуация резко изменилась — невиданная волна наркомании прокатилась по западным странам. Это было связано с особой модой, которая изображала наркотики как «орудие революции», средство «расширения сознания», а наркомана — как представителя нового, прогрессивного поколения, противостоящего истеблишменту. Особую роль сыграли здесь «идолы молодежи». В субкультуре джазовых музыкантов была до тонкости разработана система ожиданий эффекта марихуаны. Участники многих популярных ансамблей не скрывали своего пристрастия к наркотикам. Где-то в эти годы галлюциногены (например, ЛСД, мексалин) стали часто называть «путешествиями», что многие связывали с пластинкой «Волшебные путешествия», напетой ансамблем «Битлз» под влиянием наркотиков-галлюциногенов ^>6.. Увлечение наркотиками подготовило в свою очередь почву для новой эпидемии — появления на Западе с конца 60-х годов все новых «культов», сект, увлечений вульгарно понятым восточным мистицизмом и др. По данным социологов, с 1965 г. только в США появилось более 1300 новых псевдорелигиозных групп и объединений ^>7.. Понятно, что оба увлечения преемственны в стремлении уйти от реальности в ирреальный план.

105

В работе В. А. Цепцова, выполненной под нашим руководством, было показано, что многие пьющие вполне готовы осудить пьянство, его последствия, его пагубную роль, но не само опьянение, выпивку, эмоционально-смысловое отношение к которой остается при этом позитивным. Если же учесть, что осуждение пьянства выступает на уровне внешнем — осознаваемом и словесном, а отношение к своему опьянению, выпивке нередко может быть замаскированным, выступать на уровне внутреннем, — скрытом, и даже неосознаваемом, то налицо один из типичных парадоксов психологии пьющего: на словах — противник пьянства, а в душе и на деле — его поклонник.

106

В психиатрической литературе можно встретить утверждение, что нарушения личности при алкоголизме прямо вытекают из органической энцефалопатии. Однако проведенное нами экспериментально-психологическое сравнение больных с отдаленными последствиями черепно-мозговой травмы и больных алкоголизмом при обнаруженных сходных психологических последствиях энцефалопатии (снижение уровня обобщения, ослабление памяти, работоспособности и т. д.) не выявило сходства направленности и структуры мотивационно-потребностной сферы личности между больными обеих групп. Это еще раз свидетельствует о порочности прямого, непосредственного выведения нарушений личности из органических особенностей.

107

Нарушения опосредствованности поведения являются присущими многим психическим заболеваниям. Выше мы видели, что эти нарушения, причем в очень серьезной форме, свойственны, например, эпилепсии. Однако нарушения структуры деятельности при алкоголизме имеют, на наш взгляд, свою специфику. Так, при хроническом алкоголизме процесс идет по пути редуцирования деятельности, в ходе которого деятельность лишается одного за другим вспомогательных действий. При эпилепсии каждое из вспомогательных действий может стать самостоятельной деятельностью. Если в первом случае деятельность свертывается за счет исчезновения вспомогательных действий, то во втором случае, напротив, любое вспомогательное действие или операция могут как бы разворачиваться в самостоятельную деятельность.

108

Вот что говорит о первой продаже своих вещей человек, сам долгое время страдавший хроническим алкоголизмом (с выдержками из его исповеди мы уже знакомились выше): «Первой пропитой вещью были часы, и этот шаг означал не сползание еще на одну степень, а большой качественный скачок. Дело было совсем не в том, что я пропил очередные двадцать рублей, а в том, что еще один нравственный барьер рухнул» ^>11..

109

В ответ на просьбу назвать черты, которые наиболее нравятся им в других людях, больные хроническим алкоголизмом, например, нередко называли такие черты, как честность, справедливость, товарищество. На первый взгляд приведенные ответы кажутся совершенно обычными, однако стоило больных внимательно расспросить, что они понимают под товариществом или, наоборот, под предательством, как выяснялось, что они часто связывают с этими понятиями обстоятельства, сопровождающие употребление алкоголя. Так, больной А. говорит: «Терпеть не могу вранья! Нет денег — я понимаю, а то жмется, на дармовщину старается выпить, а у самого десятка в кармане». «Товарищ — тот, кто не подведет, кто, к примеру, последнее заложит, а угостит...» (больной В.).

110

Сходное и при других формах наркомании. Как отмечает А. Кройцер, в сообществах, «коммунах» потребителей наркотиков люди со временем теряют имя, называя друг друга просто «типами», а их отношения между собой точно характеризуют следующие слова одного из наркоманов: «совместная жизнь без заботы друг о друге».

111

Сюда же мы включаем особой важности вопрос о необходимости создания, специальной системы реабилитации, которая бы заполняла собой неизбежный разрыв между искусственной атмосферой больницы и сложностями реальной жизни. Без психологически грамотной организации этого промежуточного звена наши психокоррекционные усилия будут во многом оставаться напрасными.

112

Данные об эффективности лечения крайне пестры — от появляющихся время от времени сенсационных сообщений об исцелении каким-то новым методом (вариации гипноза, экстрасенсы, иглоукалывание и т. п.) до пессимистического мнения, что алкоголизм практически не излечим вовсе. Если же взять строгие среднестатистические выкладки, полученные на достаточно больших выборках, то они оказываются в целом малоутешительными. Так, по собранным И. К. Янушевским данным, ремиссия (т. е. воздержание от алкоголя) сроком от 1 до 2 лет наблюдалась у 5,4 % лечившихся в стационарах и у 16,4 % лечившихся в амбулаторных условиях; свыше 2 лет — соответственно у 2,0 и 3,3 % ^>17.. Иными словами, лишь 2—4 человека из 100 смогли после лечения на достаточно длительный срок избавиться от злоупотребления. Приведенные показатели в основном согласуются и с данными последних исследований. Так, по сведениям И. Г. Уракова и других, доля больных, снятых с наркологического учета (для чего нужна 5-летняя ремиссия), составляет 2,1 % ^>18..

113

К сожалению, психология слишком долгое время использовала по преимуществу констатирующие методы, статичную регистрацию тех или иных результатов, выраженных, ставших отклонений. В стороне оказалось наиболее ценное для теории и практики — анализ процесса аномального развития, который привел к данному результату, его внутренние составляющие и механизмы. Область патологии предстала тем самым изолированной от повседневной реальной жизни, не соединенной с ней множеством взаимопереходов. В итоге — задача научно обоснованной профилактики психических отклонений, которые по мере урбанизации имеют тенденцию к угрожающему нарастанию, оказалась по сути даже толком не поставленной в психологии. В прикладном плане все ограничивается пока однодневными решениями, часто житейскими советами и консультациями, косметическими мерами, тогда как необходимы разработка стратегии, выделение узловых точек деформации и получение хотя бы гарантий научной состоятельности коррекционной и психопрофилактической политики в стране. Лишь в этом случае данные и прогнозы психологии наконец найдут (должны найти) отражение в крупных, долгосрочных социальных программах как региональных, так и общегосударственных (может быть, в ряде случаев и межгосударственных, в таких областях, например, как охрана окружающей среды, формирование нового экологического сознания и мышления и др.). Заметим, что необходимость ранней, упреждающей профилактики все более четко осознается и на Западе. В выводах Национального института алкоголизма США она метафорически выражена в следующем вопросе: «Тратя столь много усилий и средств на спасение утопающих, которых несет река, не пора ли поинтересоваться, где же они в нее прыгают?» ^>19.

114

Специально обратим внимание на то, что количество детей, испытывающих стойкие затруднения при обучении, весьма велико. По данным клинико-психологических исследований, оно составляет от 5 до 11 % ^>20.. Это совпадает и с мировой статистикой. По данным ВОЗ, до 10 % детей страдают пограничными формами интеллектуальной недостаточности ^>21.. Что же касается контингента колоний, спецшкол, специальных ПТУ, то там число подобных детей возрастает до 50—60 % ^>22..

115

Вот, например, характерное высказывание одного из участников подростково-юношеского отряда «Дозор» (руководители О. В. Лишин и А. К. Лишина): «Всем самым дорогим «Дозор» может стать для человека лишь на некоторое время. Для меня отряд был наиболее ценным в 14—16 лет, а потом появилось стремление выйти в мир, проверить свои силы не в отряде, где рядом друг, а в неизведанном, загадочном, противоречивом мире: утвердить или не утвердить себя, проверить свои силы. Я чувствую — сейчас это необходимо». Понятно, что такой уход из сферы организованной, хорошо налаженной общественно значимой, общественно полезной деятельности, из сферы активного влияния воспитателей и коллектива, возникновение такого потребностного состояния должно восприниматься как вполне закономерное следствие логики развития личности, а вовсе не как неудача или срыв воспитательного процесса.

116

На наш взгляд, отношения между практической педагогикой и психологией можно условно уподобить отношениям между практической медициной и, скажем, физиологией. Знание последней, даже самое совершенное, еще не делает человека врачом, однако без этого знания врачевание невозможно, ибо лишается своего фундамента. Точно так же и знание основ психологии само по себе не делает его обладателя ни педагогом, ни воспитателем, ни психотерапевтом, однако является в этих случаях необходимым, поскольку в нем содержатся сведения о внутренних процессах, структурных особенностях и, наконец, о слабых точках того «материала», к которому прилагается воспитательное и коррекционное воздействие. И если серьезная ошибка в деле врачевания, происшедшая из-за того, что врач игнорировал физиологические возможности организма, будет справедливо расценена как должностное преступление, то и грубую ошибку воспитателя, порожденную незнанием общепсихологических закономерностей, также следует рассматривать как не менее тяжкое должностное преступление, ибо если в первом случае речь идет о вреде, причиненном жизни тела, то во втором — о вреде, причиненном жизни души. Сказанное вовсе не означает, что педагогике следует превратиться в некую строгую «технологию воспитания». Речь идет не о лишении педагогики элемента искусства и интуиции, не о шаблонах, а, напротив, о большем, более свободном варьировании на основе знания внутренних психологических законов, подобно тому как нередко в общем-то одинаковое или сходное знание физиологии или анатомии не уравнивает искусство врачей.

117

Разумеется, разработанный в ходе этого эксперимента методический подход ^>29. — отнюдь не единственно возможный. На сходных общих принципах, но с помощью иных конкретных приемов, способов построения коллективной деятельности успешно работают и московский отряд «Дозор», и тюменский клуб им. Ф. Э. Дзержинского, и др. Главное, что роднит работу подобных объединений — это долгосрочная, поэтапная, психологически верно рассчитанная организация живого дела, связанного с формированием общественной направленности.

Еще от автора Борис Сергеевич Братусь

Борис Братусь

Очерки по психологии аномального развития личности

В монографии представлены исследования по актуальным проблемам психологии личности, намечены возможные пути изучения нарушений мотивационной сферы, проанализированы некоторые особенности психической деятельности, рассмотрена роль биологического фактора в формировании патологических черт характера, подчеркнуто и проиллюстрировано значение психологических исследований личности для медицины, педагогики, воспитания. Рассчитана на психологов, социологов, психиатров, педагогов, юристов.

Борис Братусь

Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

Работа представляет собой взгляд на нравственный смысл отечественной психологической науки, ее дореволюционного, советского и постсоветского периодов. В центре внимания — образ человека в психологии, драма его изменения в XX веке, связь с культурой и будущим России. Может быть использована как учебное пособие по общей психологии, истории психологии и психологии личности.Предназначена для психологов, философов, педагогов, а также любого интеллигентного читателя, интересующегося развитием и перспективами отечественной психологии.Издано при поддержке РГНФ (проект № 99–06–00170а).