Анналы - [165]

28. Начал Коссуциан; с еще большей горячностью говорил Марцелл, восклицая, что дело идет о самом существовании Римского государства; строптивость подчиненных полагает предел милосердию властителя. Слишком мягкими вплоть до этого дня были сенаторы, допускавшие, чтобы ускользали от наказания враждебный государству Тразея, его зять Гельвидий Приск, одержимый тем же безумием, и вместе с ними Паконий Агриппин, унаследовавший отцовскую ненависть к принцепсам, и кропающий мерзостные стишки Курций Монтан. Он, Марцелл, требует, чтобы Тразея присутствовал в сенате — как бывший консул, при провозглашении обетов — как жрец, при принесении присяги — как гражданин, если только он открыто не стал предателем и врагом отечества, отвергающим завещанные предками учреждения и священнодействия. Пусть, наконец, является в курию разыгрывать сенатора минувших времен, пусть по своему обыкновению заступается за недоброжелателей принцепса, пусть выскажет, что, по его мнению, должно быть исправлено или изменено. Сенаторам будет легче вынести порицание им чего-то определенного, чем выносить, как ныне, его молчаливое осуждение всего, что ни есть. Или, быть может, ему не нравится, что на земле царит мир и что победы одержаны без потерь в войске? Они, сенаторы, больше не должны потакать извращенному честолюбию человека, которого общественное благополучие повергает в скорбь, который считает пустынею площади, театры и храмы, который угрожает, что добровольно удалится в изгнание. Он не видит здесь ни сенатских постановлений, ни магистратов, ни самого города Рима. Так пусть же он прервет жизнь, связывающую его с государством, которое уже давно перестало быть для него дорогим, а ныне и терпимым.

29. И когда Марцелл с огнем в голосе, лице, взоре бросал такие слова, сенаторов охватило не давно знакомое и ставшее привычным в испытаниях, которым они постоянно подвергались, уныние, а внушенный видом воинских отрядов во всеоружии еще не изведанный ими глубокий страх. К тому же в их воображении витал почтенный облик самого Тразеи. Были и такие, которые жалели Гельвидия, обрекаемого казни не за совершенные им преступления, а только за то, что он с ним породнился: и Агриппину также ничего не вменяют в вину, кроме грустной судьбы отца, который, столь же ни в чем не повинный, как он, погиб от свирепости Тиберия. Да и Монтана, благонравного юношу, никогда не сочинявшего поносных стихов, собираются изгнать на чужбину лишь потому, что он обнаружил дарование.

30. Между тем в сенат входит обвинитель Сорана Осторий Сабин и начинает с того, что говорит о дружбе Сорана с Рубеллием Плавтом и о том, что в бытность проконсулом провинции Азии он не столько пекся об общественном благе, сколько о снискании расположения ее обитателей и с этою целью потворствовал мятежным общинам. Но это дела давнишние, а было и нечто новое, чем Осторий впутывал и дочь в затеянный против отца судебный процесс, утверждая, что она издержала много денег на магов. Действительно, Сервилия — так звали молодую женщину, — движимая тревогою за отца, из любви к нему и по свойственной ее возрасту неосмотрительности, обратилась к ним, запросив их, однако, только о том, все ли будет благополучно с семьей, можно ли мольбами смягчить Нерона и не принесет ли сенатское расследование чего-либо страшного. Ее, вызвали в сенат, и у трибунала консулов встали друг против друга престарелый отец и юная дочь, которой шел лишь двадцатый год, с недавних пор, после того как ее муж Анний Поллион был отправлен в ссылку, осиротелая и одинокая, не смевшая даже взглянуть на отца, ибо считала себя виноватою в том, что усугубила тяжесть его положения.

31. На вопрос обвинителя, не продала ли она свадебных уборов или снятого с шеи ожерелья, чтобы добыть деньги для магических таинств, она, простершись ниц, долго плакала, не произнося ни слова, а затем, обняв жертвенник с алтарем, сказала: «Я не призывала злых богов, не произносила заклятий и в моих злосчастных молитвах смиренно просила только о том, чтобы ты, Цезарь, и вы, сенаторы, оставили жизнь этому лучшему из отцов. Я отдала драгоценности, наряды и знаки моего достоинства, как отдала бы кровь и самую жизнь, если бы их от меня потребовали. Только этих прежде мне совсем неизвестных людей касается, какая слава утвердилась за ними и каким ремеслом они занимаются. А принцепса я называла лишь в ряду остальных божеств. Несчастнейший мой отец ни о чем не был осведомлен, и если содеянное мной — преступление, то совершила его я одна».

32. Не дав ей закончить, Соран восклицает, что она не последовала за ним в провинцию, что по молодости лет не могла знать Плавта, что не была замешана в преступлениях мужа и, повинная лишь в чрезмерной любви к отцу, должна быть оставлена в стороне от дознания по его делу; сам же он покорится уготованной ему участи, какой бы она ни была. И он кинулся бы в объятия устремившейся к нему дочери, если бы подоспевшие ликторы не отстранили их друг от друга. Затем приступили к опросу свидетелей; и если необоснованность жестокого обвинения возбудила глубокое сочувствие к подсудимому, то презрение и гнев навлек на себя свидетель Эгнаций. Этот клиент Сорана, подкупленный, чтобы погубить друга, носил личину последователя стоической школы; искушенный в притворстве, он внешностью и речами изображал добродетель, но в душе был хитер, коварен, жаден и похотлив. Деньги вызвали все это наружу, и на своем примере он воочию показал, что нужно остерегаться не только погрязших в обмане и запятнавших себя дурными поступками, но и тех, кто под покровом добропорядочности лжив и вероломен в дружбе.