Анналы - [161]

10. С не меньшей твердостью встретили смерть Луций Ветер, его теща Секстия и дочь Поллитта, ненавистные принцепсу как живой укор, ибо он предал казни Рубеллия Плавта, зятя Луция Ветера. Повод к свирепому преследованию подал его вольноотпущенник Фортунат, который, расхитив имущество патрона, обратился к его обвинению при соучастии Клавдия Демиана, за позорные поступки брошенного в темницу Ветером, в бытность того проконсулом Азии, и освобожденного из нее Нероном в награду за выдвинутое им обвинение. Узнав об этом и о том, что вольноотпущенника выставляют против него как равного, обвиняемый удалился в свое поместье близ Формий, и там его окружают воины, получившие предписание вести за ним тайное наблюдение. Вместе с ним была его дочь, ожесточенная не только нависшей над ним опасностью, но и давнею скорбью, охватившей ее с тех пор, как она увидела убийц своего мужа Плавта; она тогда обняла его окровавленную шею и сохраняла у себя омоченную его кровью одежду, безутешная вдова, погруженная в траур и не знающая другой пищи, кроме необходимой для поддержания жизни. По просьбе отца она выезжает в Неаполь и, так как ее не допустили к Нерону, подстерегает его у дверей, дожидаясь, пока он выйдет, молит, чтобы он выслушал ни в чем не повинного и не отдал того, кто одновременно с ним был облечен званием консула[5], в жертву вольноотпущеннику, то по-женски проливая слезы, то, превышая силы своего пола, твердым и негодующим голосом, пока принцепс не показал, что равно бесчувствен и к мольбам, и к ненависти.

11. Итак, она возвещает отцу, что нужно отбросить надежду и подчиниться необходимости. Одновременно приходит весть, что готовится расследование сената и беспощадный приговор. Многие убеждали Ветера отказать значительную часть своего состояния Цезарю и тем самым сохранить остальное за внуками. Но он отверг эти советы, не желая напоследок запятнать раболепием жизнь, прожитую как подобает свободному, и, раздав рабам все наличные деньги, велит им взять себе также то, что могло быть вынесено из дома, оставив в нем только три ложа, чтобы было на чем умереть. После этого в одном и том же покое, одним и тем же ножом они вскрывают себе вены. Их переносят в баню, покрытых лишь той одеждой, которой требовала благопристойность. Взоры отца были устремлены на дочь, бабки — на внучку, а той — на обоих, и каждый, желая покинуть близких умирающими, но еще живыми, молится о скорейшем окончании своей затухающей жизни. Судьба соблюла естественную последовательность, и сначала угасли старшие, а за ними та, которая только вступала в жизнь. Обвинение против них было выдвинуто после их похорон, и сенат определил совершить казнь над ними по обычаю предков, но Нерон выступил с интерцессией[6] и разрешил осужденным избрать смерть по своему усмотрению. Таким издевательствам подверглись люди, уже истребленные.

12. Римского всадника Публия Галла за то, что он был близок к Фению Руфу и не чужд Ветеру, лишили воды и огня. Обвинителю-вольноотпущеннику в награду за оказанные услуги жалуется место в театре среди отведенных для гонцов при народных трибунах. Были переименованы месяцы, следующие за апрелем, или, что то же, неронеем: май наречен именем Клавдия, июнь — Германика, причем Корнелий Орфит, по чьему предложению это было исполнено, обосновывал переименование июня тем, что в этом месяце были умерщвлены за свои преступления два Торквата[7], вследствие чего название июня стало зловещим.

13. Этот год, омраченный столькими злодеяниями, боги отметили также бурями и моровым поветрием. Вся Кампания была опустошена вихрем, который, повсеместно сметая постройки, древесные насаждения и собранный в закрома урожай, донес свое неистовство до окрестностей Рима, где род человеческий истреблялся повальной болезнью, хотя и не было никаких заметных отклонений в погоде. Дома наполнялись бездыханными телами, улицы — погребальными шествиями; ни пола, ни возраста не щадила эта пагуба; смерть с одинаковою стремительностью уносила и рабов, и свободнорожденных из простого народа среди причитаний их жен и детей, которые, находясь при них, плача над ними, нередко сжигались на тех же кострах, что они. Об умерших всадниках и сенаторах, хотя и их было великое множество, горевали меньше, считая, что, разделив общую участь, они упредили жестокость принцепса.

В том же году в Нарбоннской Галлии, Африке и Азии был проведен набор для пополнения легионов иллирийского войска, из которого увольнялись непригодные к службе по возрасту и здоровью. Претерпевшему бедствие Лугдуну[8] на восстановление разрушенных в этом городе зданий принцепс выдал четыре миллиона сестерциев; такая же сумма была предоставлена нам лугдунцами, когда Рим постигло несчастье[9].

14. В консульство Гая Светония и Лукция Телезина[10] Антистий Созиан, который, как я сказал, за сочинение поносящих Нерона стихов был отправлен в изгнание, прослышав о том, в каком почете доносчики и как скор принцепс на казни, наделенный беспокойной душою и ради достижения своих целей хватавшийся за любую возможность, сближается в силу общности участи с сосланным в то же место, что и он, Памменом, слывшим знатоком искусства халдеев и вследствие этого связанным со многими дружбой, полагая, что не без причины к нему постоянно прибывают и совещаются с ним гонцы, и зная к тому же, что Публий Антей ежегодно выдает ему денежное пособие. Был он осведомлен и о том, что Нерон ненавидит Антея за его преданность памяти Агриппины, что богатства Антея достаточны, чтобы пробудить его алчность, которая была причиною гибели многих. И вот, перехватив присланное Антеем письмо, выкрав хранившийся у Паммена гороскоп Антея с предсказанием его жребия и завладев, кроме того, его же запискою о рождении и жизни Остория Скапулы, он пишет принцепсу, что доставит ему важные и касающиеся его безопасности сведения, если его возвратят на короткое время из ссылки: ведь Антей и Осторий посягают на верховную власть и допытываются узнать, какая судьба уготована им и Цезарю. Немедленно были снаряжены либурны, и Созиана спешно привезли в Рим. Как только распространилась весть о его доносе, Антея и Остория стали считать скорее осужденными, чем обвиняемыми, и дело дошло до того, что никто не пожелал бы приложить к завещанию Антея свою печать, если бы невоспринятые как повеление слова Тигеллина, незадолго пред тем напомнившего Антею, что ему не следует мешкать со своими последними распоряжениями. И тот, приняв яд и томясь его слишком медленным действием, ускорил наступление смерти, вскрыв себе вены.