Анна Павлова - [30]

Жизнь понеслась подпрыгивая, как на ленте недавно вошедшего в моду синематографа.

Впрочем, началось все чуть раньше.

Декабрьским вечером 1904 года, в трескучий мороз, сани около Думы завернули с Невского на Михайловскую улицу и, проехав ее, остановились у подъезда Дворянского собрания.

Распахнутые двери, клубясь паром, всасывали сплошной поток публики.

Павлова зябко собрала у горла пушистый мех шубы, откинула полость, потихоньку, с носка, ступила на землю.

Запах дорогих духов, сигар, негромкий говор, любопытные, узнающие взгляды... Многие кланяются, но она знает не всех.

По широкой лестнице снизу, из гардеробной, тянутся шлейфы. Фраков больше, чем мундиров.

Не то что на парадных спектаклях в Мариинском театре. Придворная и чиновная знать смешивается с финансовой и уступает ей... Но вот что интересно: здесь прямо-таки вся интеллигенция Петербурга.

Светлов, поминутно раскланиваясь, ловко лавируя в прибывающем течении, пробился и идет рядом, объясняя:

— Вот этот низенький, в пенсне на шнурке — Анатолий Федорович Кони. Знаменитый адвокат. Его отец, кстати, был страстным поклонником Тальони. А сын к балету, увы, равнодушен...

— Старик с великолепной гривой волос? Где? А, рто профессор Менделеев. Впереди — его дочь. Она жена порта Блока.

— А вон Стасов. Как всегда, окружен и, как всегда, что-то вещает. Кто он? Критик. Вам, пожалуй, всего интереснее, что балета не признает он начисто, потому что даже и Чайковского не поклонник, а воюет за русскую исконность в музыке. ..

— Ого, мирискусники явились в полном составе! Дягилева вы, разумеется, помните по театру? С ним художники — Бенуа, Сомов, Бакст. Сомовские программки к эрмитажным спектаклям, наверно, у вас хранятся...

— В стороне от них Серов. О да, он несравненный художник.

— Вон Марья Гавриловна Савина, Матильда Феликсовна...

— Взгляните-ка, взгляните на хоры! Сколько там ваших! Фокин вам кланяется, — видно, не достал билета вниз. С ним Карсавина. Да, конечно, прелестна. О ней приходится писать сурово, потому что она и сама еще не понимает, какой ей дан дар. Фокин, что, влюблен в нее? ..

— Ну-с, посмотрим программу. Интересно, прямо Klavierabend — один Шопен. Мазурки, прелюды, три вальса, два ноктюрна. Полонез As-dur, баллада G-moll... Что я знаю о Дункан? Да почти ничего. Американка. Хочет в танце возродить античность. Кстати, почему Шопен?!. Помшо, год назад где-то я читал... да чуть ли не в «Московских ведомостях», как курьез, что она в Афинах разгуливала по пыльной мостовой босиком и, садясь в афинский трамвай, подбирала полы своего пеплоса... Сейчас она прямо из Германии, где пожинала плоды триумфального успеха. Говорят, одним из последних ее концертов дирижировал ни более ни менее как Артур Никиш. Она ведь исполняет Бетховена, Моцарта, Глюка...

— Боже мой, посмотрите, буквально все выходы и входы забиты. Пойду и я на свое место. Вы разрешите в антракте вас навестить?

На длинную плоскую эстраду вышел пианист, обыкновенный, во фраке и белом галстуке, с усами и подстриженной бородкой, и направился к роялю, стоящему сбоку, у самых колонн...

В программе стояло: мазурка h-moll (op. 33, № 4).

Дункан появилась словно на гребне музыкальной волны. Помчалась, простирая руки, запрокинув голову, вскидывая колени под прямым углом к корпусу.

«Моя ровесница, чуть постарше»,— подумала Павлова. Потом подалась вперед, приоткрыла рот, задышала прерывисто, сжав руки, вонзив ногти в ладони, сдерживая внезапную нервную дрожь.

— Да она совсем голая,— негодующе прошептал кто-то рядом.

Верно. Ни корсета, ни лифа, ни трико. Подвязанный у бедер хитон взбивается пеной вкруг ног, облегает живот и грудь. Ноги босы. Волосы отброшены со лба и собраны небрежным узлом. Свободное, гордое своей наготой тело.

Как понятна, как красноречива его немая жалоба! В набегающих повторах музыки пластика твердит о страсти, безответной, безнадежно трагической. ..

Руки остро согнуты в локтях, кулаки плотно прижаты к груди, спина напряглась в немом отчаянии. Вот руки раскинулись, зовя, умоляя, прощая и протестуя.

Вдруг танцовщица закружилась, притаптывая, остановилась, резко нагнулась вперед: руки охватили голову, как у фигур на фризах древних гробниц.

Упала, как падают навзничь в траву, приникая к земле, ища утешения в ясном покое природы. ..

Потом другой образ: девушка, похожая на Весну Боттичелли, играет в мяч. Буколическая сценка, беззаботная юность...

Потом — прелюд. Танцовщица, как прежде, одна. Но кажется, что вокруг нее толпа таких же, одетых в короткие красные туники. Амазонки охвачены восторгом битвы. И рта изгибается, натягивая тугой лук; подается вперед, следя за полетом стрелы; прикрываясь щитом, отбивается от врагов и, потрясая им, ликующе гарцует, торопя победу...

У же после первого номера Павлова повернулась, глазами нашла на хорах Фокина. Он был бледен и, чуть наклонив голову, сбычаеь, уперся взглядом во что-то никому не видимое.

В зале между тем молчали.

Господин в белоснежных бакенбардах, сияя орденами, вывел из рядов пожилую даму и, надувшись, повел ее к выходу. В тишине явственно и сухо шуршал шелк ее платья...

Кто-то вдруг язвительно хихикнул и где-то справа, из-за колонны, несмело свистнули...