Анна Леопольдовна - [94]

.

Едва ли добавило Анне популярности и ее увлечение графом Динаром — слишком уж он напоминал только что свергнутого Бирона. К тому же придворные милости едва ли ощущались народом. Летом 1741 года полиция заставляла торговцев продавать мясо по ценам, указанным в специальных таблицах, вывешенных на всеобщее обозрение; проблемы стоимости и качества продовольствия обсуждались на заседаниях Кабинета министров. Однако при обычной зарплате неквалифицированных рабочих в 7–9 рублей в год даже «государственные» цены (четверть ржаной муки — 1 рубль 70 копеек; пуд говядины — 50–80 копеек) были для них слишком высоки³⁸⁰. Полиция, как и при Анне Иоанновне, брала с обывателей штрафы за поломку «линейных берез», регистрировала извозчиков — клеймила хомуты их лошадей, «с крайним прилежанием» ловила нищих, но по личному распоряжению правительницы освободила служителей протестантских кирх от тяжелой повинности мостить улицы.

Фаворитизм, отсутствие твердого курса внутренней и внешней политики приводили к расстройству работы и без того несовершенного аппарата. Как известно, «пряников сладких всегда не хватает на всех»: иные челобитчики, пробившиеся на самый «верх», по распоряжениям из Кабинета правительницы отведали кнута за жалобу на помещика или подачу прошения напрямую, минуя положенные инстанции. Принятые решения не исполнялись — к примеру, «Регламент и работные регулы» для рабочих суконных мануфактур (против них выступали предприниматели, недовольные ограничением своих прав) остались на бумаге — или сменялись противоположными.

В нарушение положения о подушной подати сверх нее с инородцев и черносошных крестьян стали собирать хлеб на довольствие армии³⁸¹. Подготовленное генерал-прокурором Н. Ю. Трубецким назначение новых прокуроров было отменено без объяснения причин — скорее всего, по проискам Остермана, на следствии оправдывавшего этот шаг бюрократическим аргументом: «От прокуроров в делах остановка». Несостоявшиеся прокуроры дружно били челом о скорейшем определении к делам; правительнице в срочном порядке пришлось решать, куда назначить 36 оставшихся без жалованья чиновников, притом так, чтобы новыми должностями не обидеть их перед «прочей братьею»³⁸².

Министры упражнялись в принятии частных — и не очень продуманных — решений. В сентябре 1741 года они издали указ «о содержании высшими и нижними чинами упряжных лошадей по классам», согласно которому генерал-фельдмаршалу дозволялось иметь 12 лошадей, полковнику — четырех, подпоручику и прапорщику — по одной; статским чиновникам — сообразно соответствующим классам по Табели о рангах. Лицам духовного звания полагалось: архиереям по восемь лошадей, архимандритам по три, попам и дьяконам по одной. Купцы первой гильдии имели право держать двух лошадей, второй и третьей — одну, а «нижним никому не иметь». По этому же указу владельцам «лишних» лошадей предписывалось их продать или отослать в свои деревни, «а ежели кто будет держать лошадей кому не надлежит, а кому и надлежит да сверх вышепоказанного указного числа излишних, и за указными сроки у тех оные лошади взяты будут в казну безденежно»³⁸³.

Министры, похоже, желали сократить количество упряжных лошадей в столице, но указ сразу породил проблемы. Купцы стали обращаться в Сенат с жалобами, ведь они держали лошадей не для пышных выездов, а для дела. Столичный купец первой гильдии Чиркин объяснял, что владеет на Васильевском острове домом, где находятся пивные и медовые варницы, кожевенный и солодовый заводы, и по откупу имеет питейную продажу в нескольких местах, а потому содержит для доставки вина, пива и меда от пяти до восьми лошадей, а полагающимися по закону двумя обойтись никак не сможет. Сенаторы истолковали указ в том смысле, что владельцам предприятий и прочим деловым людям содержать нужное количество тягловой силы «чинить надлежит позволение», — и тем избавили город от транспортного кризиса. Едва ли ограничение количества упряжных животных прибавило правителям популярности (кстати, пришедшая к власти Елизавета поспешила его отменить)³⁸⁴.

«В настоящий момент все идут врозь», — характеризовал деятельность правительства в октябре 1741 года француз Шетарди, и такие же отзывы о русском дворе давал его английский коллега и соперник Финч. В донесениях той поры дипломаты сообщали, что Анна при поддержке Головкина выступает против мужа и руководившего его действиями Остермана, которого даже обвиняли в замысле посадить на трон Антона Ульриха. Головкин стремился создать в Кабинете противовес Остерману в лице осужденного вместе с Бироном, но уже возвращенного из ссылки А. П. Бестужева-Рюмина, который в октябре был принят Анной. В результате этих склок принц фактически потерял всякое влияние. «Внутренний разлад при здешнем дворе усиливается», — докладывал Финч 24 ноября, накануне переворота³⁸⁵. Остерман чуял недоброе, предупреждал Анну и ее окружение — ему не верили; с отчаяния он стал проситься в отставку и собирался отбыть на модный заграничный курорт Спа — но впервые в жизни не успел…

По наущению Головкина (он признался в этом на следствии) и любимой фрейлины Юлии Анна решилась, наконец, изменить свой неопределенный статус и издать новый акт о престолонаследии. У себя в спальне она дала указание действительному статскому советнику Ивану Тимирязеву подготовить два манифеста: «Один в такой силе, что буде волей Божиею государя не станет и братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству; в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне»