Анна Леопольдовна - [46]

Курляндцу вменялись в вину также подготовка «завещания» императрицы, обращение к родителям императора «с великим сердцем, криком и злостью», брань в адрес «коронованных глав» и самого римского папы и даже… безбожие — поскольку «присмотрено, что он никакого закона не имел и не содержал, ибо он никогда, а особливо и в воскресные дни, в церковь Божию не хаживал, но в самое отправление службы Божией или партикулярные свои письма, знатно, нарочно читывал, или в своем на разных людей чрезвычайном сердце, по его обычаю, время продолжал».

Бывший фаворит, герцог и регент обвинялся в стремлении поссорить императрицу с Анной Леопольдовной: ведь племянница «по своим высочайшим достоинствам от ее величества как родная, любима», а он, злодей, «безбожно старался разными непристойными клеветами и зло вымышленными внушениями ее высочество как прежде, так и после совершения брака оной, у ее императорского величества в подозрение привесть и милость и любовь от оной отвратить», на что подданные «все с крайним сожалением и ужасом видеть и смотреть [были] принуждены».

Следователи во главе с генералом Г. П. Чернышевым не только вспомнили, как Бирон пытался Анну «ко вручению ему регентства склонить», но также приписали ему желание «самому овладеть престолом», что якобы доказывалось его стремлением выдать дочь замуж за одного из немецких принцев¹⁷⁸.

Бирон в первое время заключения пал духом, но к началу допросов в феврале 1741 года оправился и отвечал на вопросы с достоинством, хотя это и было непросто. Он опровергал обвинения в преступно небрежном отношении к здоровью Анны Иоанновны и подробно рассказывал, как ему приходилось отговаривать государыню от верховой езды или «докучать, чтобы она клистир себе ставить допустила, к чему ее склонить едва было возможно».

Столь же твердо арестованный объяснял, что его избрание в регенты состоялось усилиями министров и вельмож, а он лишь дал в конце концов свое согласие. Свергнутый временщик заявил, что не имел при дворе «шпионов», за исключением сына самого Миниха; настаивал на том, что напрасно никого не арестовывал и «до казенного ни в чем не касался». В ответ на обвинения в «обидах» и «разорениях» он попросил представить обиженных его «несытством», чего комиссия сделать так и не смогла. Свои переговоры с послами Бирон объяснял заботой «о российской славе»¹⁷⁹.

Следователи докладывали, что своего подопечного в Шлиссельбурге «сколько возможно увещевали, однако ж он, Бирон, почти во всём, кроме того, что хотел с высоким вашего императорского величества родителем, его императорским высочеством, поединком развестись, запирался». Тогда арестанту объяснили, что его «бранные слова» в адрес Анны Леопольдовны и ее мужа «довольно засвидетельствованы», и потребовали от него «всё то дело прямо объявить» — в противном случае его будут содержать, «яко злодея». Обвиненный в оскорблении величества, Бирон, как отмечено в материалах следствия, «пришел в великое мнение и скоро потом неотступно со слезами просил, дабы высочайшею вашего императорского величества милостию обнадежен был, то он, опамятовався, чрез несколько дней чистую повинную принесет, не закрывая ничего, а при том и некоторые свои намерения, о чем вашему величеству обстоятельно донесет… а ежели де что он и забудет, а после ему, Бирону, припамятовано будет, и о том сущую правду покажет без утайки, и того б ради дать ему бумаги и чернил, то он ныне напишет к высоким вашего величества родителям повинную в генеральных терминах, а потом и о всех обстоятельствах».

Обнадеженный «высочайшим милосердием», Бирон подал 5 и 6 марта 1741 года новые собственноручные признания; но никаких важных «обстоятельств», на которые надеялись следователи, они не содержали. Фаворит Анны Иоанновны согласился с тем, что «ближних их императорских высочеств служителей без докладу забрать велел», обещал призвать «голстинскаго принца», а дочь собирался выдать за принца Дармштадтского или герцога Саксен-Мейнингенского, но категорически отказывался от главного обвинения — в стремлении любой ценой получить регентство: «Брату своему, ниже Бестужеву, челобитья и декларации готовить я не приказывал; ежели же он то учинил, то должно ему показать, кто его на то привел», — и настаивал, что никаких «дальних видов» не имел и собирался быть регентом только до тех пор, «пока со шведским королем в его курляндских претензиях разделается».

Арестант признал, что говорил обидные слова о теперешней правительнице, подтвердил, что называл ее «каприжесной и упрямой» (почтительно напомнив при этом, как она бранила придворных за опоздания «русскими канальями»), в чем просил «милостивого прощения» — теперь от Анны Леопольдовны зависело, окажется ли его голова на плахе.

В итоге главными уликами для следователей послужили прежде всего заявления темпераментного герцога в отношении его противников. Бирон признал, что произносил угрозы в адрес гвардии, обещал вызвать из Голштинии маленького внука Петра I, бранил принца Антона; не смог он опровергнуть и тот факт, что дата на «уставе» о его регентстве поставлена задним числом