Анна Леопольдовна - [41]
Что касается оценок общественных настроений, даваемых иностранными дипломатами, то они в немалой степени зависели от позиций их самих и их отношений с участниками событий, не говоря уже о кругозоре посольских информаторов (так, в донесениях Шетарди под «народом» очень часто подразумевался тот же придворный круг).
Наибольшее сочувствие к регенту проявлял английский посол Эдвард Финч, рекомендовавший своему правительству как можно скорее признать титул нового правителя и не раз указывавший на его «доброе отношение» к интересам Англии. Он же подчеркивал, что всячески искал расположения Бирона и был им отмечен. Успехи Финча вызывали даже неодобрение среди дипломатического корпуса: его французский, шведский и прусский коллеги не пользовались вниманием регента, а австрийского резидента тот даже отказался принять>150.
В свете этих обстоятельств английский посол видел вокруг «общее успокоение», наступившее при объявлении регентства. Финч был уверен в том, что новая власть установилась прочно и герцога «вообще любят, так как он оказывал добро множеству лиц, зло же от него видели очень немногие»>151. Правление любимого подданными регента завершилось всего через три недели, и дипломат, не смущаясь противоречия с предыдущими депешами, невозмутимо доложил: «Переворот произошел со спокойствием, которому возможно приравнять разве общую радость, им вызванную». Дальнейшая судьба опального его не интересовала — возможно, потому, что падение герцога никак не отразилось на процессе подготовки и заключения союзного договора с Россией в апреле 1741 года.
Зато не симпатизировавшие новому правителю дипломаты сразу стали прогнозировать беспорядки; их донесения сообщали о «брожении среди народа» (под которым понималась прежде всего гвардия), недовольстве офицеров и направленных против них репрессиях. При этом назывались фамилии лиц, по-видимому, не замеченных ведомством А. И. Ушакова — по крайней мере не проходивших по сохранившимся документам Тайной канцелярии. «Опальный» австрийский резидент Гогенгольц, по словам Шетарди, открыто заявлял, что завещание Анны есть подлог Бирона, но «зло не непоправимо»>152. Вполне вероятно, что на подобные оценки повлияла поддержка — по инициативе герцога — территориальных претензий польского короля и саксонского курфюрста Августа III к Австрии>153. (Кажется, эта «декларация» от 27 января 1740 года, в которой Россия обязывалась «негоциациями и сильно» поддержать «права саксонского дома о аустрийском наследстве», является единственным фактом вмешательства Бирона в иностранные дела. Во всяком случае, на следствии он не отрицал своего участия в ее составлении, а правительство принцессы Анны, напротив, официально отреклось от документа, поскольку он был составлен герцогом «без приглашения нашего министерства»>154.)
В сообщениях дипломатов Франции, Швеции и Пруссии осенью 1740 года критическая информация в адрес регента явно преобладает по сравнению с оптимистическими реляциями Финча. Но насколько она отражает действительные настроения столичного общества той поры? При описании события дипломатов интересовали главным образом «технология» и действия ключевых фигур заговора, а не реакция окружающих. Однако Шетарди счел нужным отметить поведение гвардии: «Как в тот момент, когда герцог Курляндский был провозглашен регентом, они выразили своим молчанием и сдержанностью чувство уныния и скорбного удивления, так теперь они изъявили свою радость и удовольствие несмолкаемым криком и непрерывным подбрасыванием шапок на воздух»>155.
Из всех отечественных источников только мемуары князя Я. П. Шаховского рисуют картину «смятения» чиновной публики сразу после переворота. Только что при поддержке Бирона он стал действительным статским советником, «главным по полиции» — и через несколько дней был поражен неожиданным известием. Шаховской поспешил во дворец: «…следовал за другими, спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь, смело в веселых видах и, не уступая никому места, ходили, почему я вообразить мог, что сии-то были производители оного дела».
Известие о состоявшемся перевороте, пишет Шаховской, «поразило мысль мою, и я сам себе сказал: "Вот теперь регентова ко мне отменно пред прочими милостивая склонность сделает мне, похоже, как и после Волынского, толчок; но чтоб только не худшим окончилось. Всевидящий, защити меня!" В том размышлении дошел я близ дверей церковных; тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог и увидел многих моих знакомых, в разных масках являющихся. Одни носят листы бумаги и кричат: "Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и идти в церковь в том Евангелие и крест целовать"; другие, протеснясь к тем по два и по три человека, каждый только спешит, жадно спрашивая один другого, как и что писать, и, вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице…».
В этой картине, врезавшейся в память молодого в то время человека, бросаются в глаза прежде всего лихорадочная суета больших и малых чинов, их желание поскорее «отметиться», чтобы не превратиться в отверженного: «Некоторые из тех господ, кои в том деле послужить усчастливились, весьма презорные взгляды мне оказали, а другие с язвительными усмешками спрашивали, каков я в своем здоровье и всё ль благополучен. Некоторые ж из наших площадных звонарей неподалеку за спиною моею рассказывали о моем у регента случае и что я был его любимец. С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от правительницы, ниже от ее министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, ниже по моей должности каких повелений, с прискорбными воображениями почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении моего духа»
