Анна Леопольдовна - [127]

Ответа мы не дождались. И по просьбе принца Антона я написала следующее письмо, снабдив его вновь соответственной припиской:

«И если мне, верноподданнейшей рабе Вашего величества, дозволено будет писать к моему брату, то я готова просить его, чтоб он поручился за меня перед Вашим императорским величеством в том, что я никогда не совершу ничего противного воле Вашего величества. К такой смелости побуждает меня оказанное Вашим императорским величеством высочайшее и неоцененное милосердие…»

Принц продиктовал мне следующее:

«Я воспитал своих детей в совершенном высокопочитании и крайнем уважении и, смею сказать, любви к Вашему императорскому величеству и Его высочеству, великому князю и всем его наследникам, какие будут дарованы Господом Богом. При сем заверяю Ваше величество и Его высочество, великаго князя со всеми наследниками, в верности и всяком послушании моем и детей до смерти нашей и обязуемся вести себя самым спокойным образом, а если кто чем-либо преступит сказанное, тот будет сам себе враг».

Однако же и это письмо осталось без ответа.

* * *

Жизнь наша проходит день за днем, весьма однообразно. Принц Антон более не просит меня писать письма, полные отчаянных просьб об освобождении. Теперь он диктует мне лишь краткие верноподданнические записки, в которых благодарит униженно за очередную присылку подарков.

Я также утратила надежду на освобождение. Стало быть, я умру здесь, в этой глуши, вдали от мест, где кипит жизнь. Я не плачу, не жалуюсь. Теперь мне все равно.

* * *

Снова я показала мою глупость природную во всей ее красе! Совершенно неожиданно пришло письмо из Санкт-Петербурга, адресованное не принцу Антону, а мне! Это послание привез Головцын. Императрица самолично извещала меня о получении ею писем с моими приписками и сообщала свое милостивое решение, заключавшееся в дозволении мне покинуть место моего долголетнего заточения и выехать за границу, куда мне будет угодно.

Что говорить о моей радости! Прежде всего я бросилась к принцессе Елизавете, моей любимице, воспитаннице и подруге, в сущности. Я показала ей письмо, плача и смеясь в одно и то же время. Принцесса тихо сказала, что радуется несказанно моему освобождению. Это было вечером. А ночью я пробудилась внезапно от звуков громких рыданий, доносившихся из ее комнаты. Я поспешно поднялась с постели и в ночной одежде пошла в комнату Елизаветы.

Я даже не нашла нужным постучаться и вошла без стука. Она плакала горько, отвернувшись лицом к стене. Я присела на ее постель и обняла ее дрожавшие от рыданий плечи, наклонившись к ней. Она пыталась удержать слезы и дрожь всего тела. Она села на постели и обратила ко мне лицо, искаженное гримасой отчаяния. Не помня себя от жалости, я принялась почти бессвязно говорить ей, что поеду в Санкт-Петербург, брошусь в ноги императрице, стану просить об освобождении всех холмогорских узников… Она закрыла лицо ладонями и плакала, не произнося ни слова. Наконец она решилась заговорить со мной и сложила молитвенно руки.

– Не бросайте меня, не оставляйте! – проговорила она срывающимся голосом. – Не уезжайте, умоляю вас, не уезжайте! Я погибну, я умру здесь в одиночестве. У меня здесь никого нет, кроме вас!..

Что еще возможно сказать? Она плакала, цеплялась за меня лихорадочно. Вы полагаете, я не понимала, что мне сейчас необходимо проявить решительность, думать лишь о себе, о своей дальнейшей судьбе, и думать спокойно, не поддаваясь никаким воздействиям извне, замкнуться в своей твердости и, не оглядываясь по сторонам, идти прямой дорогой к свободе; вы полагаете, я не понимала?.. Нет, я понимала все, понимала ясно, и поступала, в сущности, наперекор своему желанию. Я хотела свободы, но, чувствуя, что гублю себя, я поддалась воздействию, некоему насилию, давлению, оказываемому принцессой Елизаветой на мои чувства. Мы обе плакали. Как это случается со мной, я внезапно с необыкновенной яркостью вспомнила ее мать; вспомнила девочкой, плачущей передо мной. Эти мгновения ярких воспоминаний, резких, словно вспышки яркого солнечного света, бьющего в глаза; эти мгновения всегда мучительны мне; я страшно чувствую болезненное раздвоение, я вижу себя необыкновенно ярко юной красавицей и в то же самое время испытываю ужасное чувство распадения своей души, своего сознания; иллюзорная юная я словно бы поглощает душу, сознание реальной живой меня…

Я пообещала принцессе Елизавете остаться в Холмогорах.

Отчего же я не нарушила свое обещание? Я могла это со вершить с легкостью. Я понимала, что не получу благодарности. Разве принц Антон упомянул меня хотя бы один-единственный раз в своих письмах?! Возможно, они все не полагали меня равной им, возможно, и не думали о моих желаниях и чувствах. Для принца Антона я значу, в сущности, не более, нежели несчастные кормилицы и их дети…

Я знаю, что движет мною. Странная устремленность, нет, не к смерти, но к собственному погублению. В сущности, я всегда желала погубить свою жизнь, желала, сама того не сознавая. Все мои действия, все мои поступки вели, нет, не к моей смерти, но к погублению моей жизни… Надеюсь, вы поймете меня…