Анна Иоанновна - [271]

Так в день своей победы и торжества говорили кабинет-министр и его советники, будто готовились на казнь… Заметно было, что Эйхлер имел нечто тяжёлое передать Волынскому и что Волынский, по какому-то предчувствию, постигал его тайну. Так в знойный день, хотя ещё нет ни одного облачка на небе, уже душно перед бурею. Долго собирался кабинет-секретарь открыться, наконец сказал:

– Горестно мне присовокупить теперь, что подвиг наш ещё не кончен, что над головою вашей собирается грозная туча. Настоящее посещение моё, кроме желания скинуть пред вами гнусную личину и открыть себя, каков я есть, имеет ещё целию исполнение трудной миссии… О, чего б не дал я, чтобы жребий этого поручения пал не на меня! Оно выше сил моих.

– Говорите, – отвечал с твёрдостью Волынский, – по словам моим вы видите, что я ко всему приготовился.

– Я несу вам предложение от самой государыни. Должен предупредить, что ваше согласие утвердит вас в милостях её величества и послужит ещё более к уничтожению вашего врага и, следственно, к благополучию России. Не могу также скрыть, что отказ наш поведёт вас к неприятным следствиям и что вы можете через него потерять едва ли не все свои приобретения. Итак, счастие ваше и благоденствие России в ваших руках.

– О! по этому вступлению вижу, что не могу исполнить желание государыни. Но я не боюсь его услышать и сделать отказ: душа моя испытана; тяжкий молот судьбы бил её со всех сторон… не виню никого в своих несчастиях, кроме себя самого… Один лишний, решительный удар не много сделает над этой душой. Жду вашего объяснения.

– Не знаю, откуда ветер подул, но дело государственное взяло курс семейный, домашний. Её величеству угодно было, совсем для меня неожиданно, позвать меня сейчас к себе. Воля её передать вам, что она, желая согласить честь своей любимицы, княжны Лелемико, с её благополучием и зная, что вы… Извините… враги вас оклеветали… свидетельства слишком явные…

– Говорите, говорите прямей! Боюсь вашего суда, а не осуждения злодеев и низких людей.

– Итак, государыня, зная, что вы будто вовлекли княжну в порочную связь, что вы любите её неограниченно (доказывают это письма ваши в руках у государыни); получив также верные свидетельства, что вы не любите супруги вашей, от которой не имеете и детей, и что вы хлопотали уже о разводе, предлагает вам своё покровительство в этом деле. Преступная любовь ваша и любовь сироты, столь драгоценной сердцу её величества, должна освятиться у алтаря.

Встал дыбом волос на голове Артемия Петровича; он весь дрожал.

– А жену мою?.. – спросил он задыхающимся голосом.

– Убедят идти в монастырь.

– В монастырь?.. Волынскую?.. Жену мою с моим ребёнком!.. Нет, этому не бывать!

Вне себя Волынский ходил скорыми шагами по комнате, как безумный ударял себя в лоб, ужасно вскрикивал по временам.

– Вот до чего довёл я их и себя!.. Мне это смели предложить?.. И я?..

Крик этот сопровождался судорожным хохотом, судорожным плачем, наконец подошёл он к Зуде и спросил его:

– Ты что сделал бы на моём месте?

– Вспомните, что говорил я вам, когда вы только затевали борьбу с герцогом, – отвечал хладнокровно Зуда. – Надо было остановиться вначале… но теперь, зашедши так далеко… чем нельзя пожертвовать для блага отечества! Я согласился бы на предложение её величества.

– О! зачем было добиваться чувства у этого сердца, иссохшего на Махиавеле!.. Он тогда не человек, когда дело идёт о цели политической; у него нет сердца – у него только ум. Но вы, господин Эйхлер? – И, как будто испугавшись, что Эйхлер скажет одно с Зудою, продолжал, не дав ему отвечать: – Нет, нет, прежде чем вы дадите ответ, я расскажу вам, в каком состоянии теперь нахожусь, в каких отношениях я к двум особам, которых судьбу связал неразрывно с своею. Этот железный человек знает всё (он указал на Зуду)… видно, ему нужно растравить мои раны… Но вам должен я открыть эти отношения. Видите, сударь, жена моя беременна; она любит меня горячо, выше всего в мире, кроме своего Бога, и счастлива уверенностию, что я её также люблю. Если б я оставил её, недолго бы пережила она мой гнусный поступок. Убийца жены, убийца своего младенца, какую жизнь влачил бы я, двоежёнец, на этой бедной земле?.. За что погубил бы я это создание, чистое, как ангелы?.. Безумие страсти уж исчезло вместе с очарованием её… Положим, что Наталья Андреевна перенесла бы своё несчастие и осталась жить: чувствуете ли позор, который падал бы на меня?.. Жена Волынского, монахиня, родила бы в келье!.. Что за адская смесь! А потом? Где б ни появилась она, везде указывали бы на неё пальцами; каждый прохожий, лохмотник, враги мои смели бы говорить: вот бывшая жена кабинет-министра Волынского! Он в чести, в холе у государыни, а она, глядите… в каком чёрном теле!.. А этот мальчик или девочка, это дитя, которое за нею таскается, это его отродье: ему нет имени!.. Каждый нищий счастливее его: он может указать на своего отца, а этот не смеет назвать своего – всё равно что сын греха, сын блуда! Волынский продал жену свою, своё дитя, счастие и свободу их, закон, совесть, продал здешнюю и будущую жизнь – за что ж? За место любимца!.. Своекорыстным видам!.. Кто скажет – благу отечества!.. Нет, нет, этого не будет! Пускай отдам Богу ответ на Страшном суде за любовь мою к Мариорице – назовите её слабостью, заблуждением, безрассудством, безумием, чем хотите, – пусть за неё карает меня правосудная десница Господа! Но когда умолкнула страсть и говорит рассудок, когда дело идёт о расчётах личных – каким бы покровом вы их ни одевали, выгодами ли общими, пользою отечества, – никогда не посягну на это святотатство. Я до того ещё не унизился. Знаю, что отказом моим оскорбляю государыню, уверенную в успехе своего предложения; знаю, что лишаю себя, друзей и дело правое необходимой его опоры, что по-прежнему ввожу Бирона в милости её величества и должен ожидать ужасной грозы; но… так низко и ни за что не продам души своей! Решение моё неизменно – донесите это государыне.