Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [42]

Прочитав эту запись коллекционера, одна генуэзская славистка пришла в. изумление: именно эти извечные атрибуты можно разглядеть на рисунках Ахматовой – и свеча и кот (кошка?). Так, может, Модильяни приводил доктора к Аннушке по ночам? Боже, какое разнузданное воображение у слависток! Их же много на его портретах, этих свечей. Ибо, к нашему сожалению, он бывал «захвачен» и другими «фигурами». А кошки… Но не будем умножать сцены ревности: все наши герои уже там – и терпеливо ждут нас с вами, читатель…

Соображения пристойности требовали, чтобы мемуарный очерк ее оградил Модильяни от обвинений в пьянстве: тут Анна была более строга, чем сиротка-дочь Жанна – не могла же она, замужняя царскосельская дама (черноморскую шалую девчонку и шалеющую влюбленную поэтессу побоку, побоку), иметь дело с пьяным и прокуренным богемным художником. Так что он при ней не пил, она «ни разу не видела его пьяным, и от него не пахло вином». И она не пила…

Конечно, она пишет правду о том, что он был учтив, не рассказывал ей о своих романах, как все другие, – у него словно и не бывало романов: во всяком случае, «очевидной подруги жизни у него тогда не было». И вообще, он не говорил с ней «ни о чем земном». Известно, что он бывал благородным, как принц, по отношению к друзьям и к женщинам. Принц не по воспитанию, не по рождению даже – по благородству натуры: Ахматова пишет, что учтивость его была «не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа». Недаром же монпарнасские девочки прозвали его «тосканским принцем» – о, с какой брезгливостью отодвинулась бы она за столиком от беспутной и талантливой Кики, от «наездницы» Беатрис! Да как можно представить себе их в Его постели! Это благородство было одной из его ипостасей. Перед ревнующим Гумилевым он предстал однажды в образе «пьяного чудовища». Он и бывал таким; понятно, как мучительно было бедному Гумилеву представлять себе это «чудовище» в Ее постели!

Итак, он никогда не рассказывал ей о женщинах. Но он и о друзьях ей не рассказывал тоже – «не слышала от него ни одного имени…», а у него ведь была куча друзей – на Монмартре, на Монпарнасе, в «Улье», в «Сите Фальгъер». Они говорили о снах, о поэзии, читали стихи, и он постеснялся признаться ей, что пишет стихи. Ее русские стихи звучали как музыка, как Верлен, как Данте, и он провидел, сколь она талантлива. «Я не слышала от него ни одной шутки…» – написала она с удивлением, видя и в этом его необычность, его неземное благородство. Но как можно шутить с иностранцем, не знающим твоего языка? К тому же итальянский юмор, как, кстати, и французский, так сильно отличен от русского.

Она много внимания уделила в очерке его бедности. Когда она села писать свой очерк, все иностранцы уже казались русскому богачами. Но в те времена, о которых она писала, было не так: небогатый дворянин и студент Гумилев мог из пособия, высылаемого зачем-то ему, взрослому мужчине, отцом, «отложить» на путешествие по Абиссинии. А молодая жена его могла вот так сесть и уехать в Париж, когда ей вздумается. А больному Амедео тетушка должна была выслать деньги на поездку за сотню верст в Нормандию. Конечно же, он беден был по сравнению с людьми «ее круга», редко «работавшими», издававшими за свой счет сборники своих стихов и считавшими, думаю, справедливо, писание бесплатных стихов работой. К тому же небольшое пособие, которое присылала ему мать, он пропивал, раздавал, тратил немедленно. Вот и они вдвоем разъезжали в экипаже по Булонскому лесу – прощай, плата за портрет и материнский почтовый перевод!

Итак, он не знакомил ее со своими друзьями, а она прятала его от своих: в очерке сказано, что он не хотел, чтоб она подходила к нему на выставке с русскими друзьями, но думается, это скорее было опасно для нее, чем для него. У нее были для этого веские основания. Но и он тоже любил тайну. Он скрывал от художников свои скульптуры, а от скульпторов – картины. Немногим раскрывал их с Максом Жакобом эзотерические штудии. Он скрыл от всех Анну: ее нет ни в чьих воспоминаньях, но ведь и портретную его Эльвиру дочь Жанна потом ни в чьих воспоминаньях не могла разыскать.

В конце концов оказалось, что Ахматова не слишком много может (и решается) рассказать соотечественникам о знакомстве со всемирно известным художником Модильяни. Ну да, они гуляли по Люксембургскому саду, они сидели в дождь под его старым зонтом на скамейках: на бесплатных – а с Гумилевым сидели на стульях, платных, железных… Она обрушилась на его биографов, даже таких осведомленных, как Поль Гийом, дав волю ревности. «Великая ревнивица!» – с завистью вздыхала тоже отнюдь не смиренная подруга ее, Надежда Мандельштам: да чему там могла научить его, интеллектуала и поэта, какая-то там наездница из Южной. Африки, которую они вдобавок называют еще поэтессой (и это притом, что он знавал в юности такую поэтессу, как она) и которая позволяла себе великого художника называть поросенком? Кого может «просветить» подобная невежа? «Могу и считаю необходимым засвидетельствовать, – бушевала 75-летняя ревнивица, – что ровно таким же просвещенным Модильяни был уже задолго до знакомства с Беатрисой X., то есть в 10-м году.» Впрочем, это, пожалуй, единственные строки, где она дала себе волю. Остальное было сдержанно, пристойно и невнятно. И в общем, матерьялу не набралось даже на крошечный очерк. Тогда Ахматова стала дополнять его какими-то сведениями из календаря на манер популярного еще тогда Эренбурга – о, как любила интеллигенция все эти перечисленья: докеры Тулона, горняки Астурии, виноградари Бургундии, Брак, Пикассо, Элюар, Арагон, Неруда, что-то они все делали у него, может, все еще боролись за мир… У Ахматовой зачем-то умерли Вера Комиссаржевская, Лев Толстой, Врубель, Фокин поставил «Петрушку», Кафки и Пруста еще не было. Ида Рубинштейн играла Шехерезаду… Все это, конечно, не имело никакого отношения ни к ней, ни к Модильяни, но место кое-как заполняло…