Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [41]

«Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости… И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».

Она стала в шестидесятые годы маститой и славной, неким благородным институтом диссидентской России. Помню, как мои друзья, молодые литераторы, ездили в Ленинград на поклонение – те, кого обещали «представить Ахматовой». Осмелевшие итальянцы присудили ей сицилийскую литературную премию «Этна-Таормина», и она слетала в Катанию, снова побывала в Риме.

По возвращении она решила дописать начатый шесть лет назад в подмосковном Болшеве крошечный мемуарный очерк о Модильяни. Она сказала как-то в разговоре с Надеждой Мандельштам, что от былых любовных «романов» ничего не остается ни в душе, ни в памяти. Остается – когда настоящее. С Модильяни было настоящее. Моди прожил рядом с ней все эти тяжкие полвека. Его единственный уцелевший (или единственный ею сохраненный) рисунок все последние годы висел у нее в изголовье. Похоже было, что это единственное, что уцелело у нее от прошлого и чем она дорожит. Единственное ее достояние. Однажды, когда ей пришлось с одним из ее «мальчишек» (с А. Найманом) тащиться к нотариусу по поводу завещания о наследстве, она с тоской сказала своему спутнику, выйдя из нотариальной конторы на улицу: «О каком наследстве можно говорить? Взять под мышку рисунок Моди и уйти». От долгой жизни, полной поэтических триумфов, любовей, браков, страхов, остался рисунок лохматого тосканца, залог юной любви. Ахматова попросила искусствоведа Николая Харджиева написать несколько слов о любимом своем рисунке. Харджиев написал, что он похож по своей композиции на подготовительный рисунок для скульптуры. Что образ Ахматовой у Модильяни напоминает «аллегорическую фигуру «Ночи» на крышке саркофага Джулиано Медичи, этот едва ли не самый значительный и таинственный из женских образов Микеланджело». В общем, это вневременной, «ахроничный» образ поэта, «прислушивающегося к своему внутреннему голосу. Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей».

Ахматовой заметочка эта очень понравилась. В ней было все, что нужно, чего ей хотелось, – и про будущие скульптуры Моди, и про обобщенный, без личностей, вневременной образ поэта, и даже про ее ясновидение. Главное, что все было возвышенно и пристойно.

Теперь ей оставалось завершить свой очерк про Модильяни. Работа затягивалась. Проза вообще, похоже, давалась ей тяжко. Крошечные кусочки поэтической прозы, картинки, сны, запахи – еще куда ни шло, но чтоб засесть за очерк… Стихи или «шли», или «не шли». Проза у нее, вероятно, всегда шла с трудом. Оказалось к тому же, что она не так уж много помнит про него. Правда, книги помогли (или помешали?) – Карко, Жак Липшиц, какой-то французский роман, рассказы Эренбурга, фильм… Она мало помнила, а то, что помнила, не годилось для предания широкой гласности. Она теперь была пожилая, всемирно известная дама, и мало ли что могут подумать о ее прошлом, прочитав, что она… Нет, нет, и так уж эти ее ранние стихи наговорили о ней Бог знает что… В старости она сказала однажды в поезде на дороге из Ленинграда в Москву поэту Михаилу Дудину: «Мы, поэты, – люди голые, у нас все видно, поэтому нам надо позаботиться о том, чтобы мы выглядели пристойно». Вот эта «забота» о «пристойности» очерк ее и погубила. Все, что было существенного между ними, в нем надо было угадывать. И про ее влюбленность («Он был совсем не похож ни на кого на свете» – фраза влюбленной женщины, «голос его как-то навсегда остался в памяти» – еще бы, если он звучит повсеместно в этом на всякий случай ею даже не упоминаемом в обычных перечнях сборнике ее стихов, в прелестном «Вечере»…), и про эти их ночи любви на улице Бонапарта, когда он писал ее «ню», воспламеняясь все жарче, потом откладывал карандаш, и она вдруг бледнела… Никаких «ню», разве только намеком, для самых внимательных, про эти ее «остальные» подаренные им рисунки. Никто их не видел в Петербурге… Да и везла ли она их в Россию? А если нет, кому могла оставить в Париже? Тому же Модильяни? Рассказы об их гибели, всегда разные, – не слишком правдоподобны. Можно ли «раскурить на цигарки» такую бумагу? И кто ж сунет в печь обнаженную красавицу с бусами? В пропавших рисунках, как она сообщает, в большей степени «предчувствуются его будущие «ню»»… Почему «будущие»? В очерке даже еще осторожнее: в уцелевшем рисунке «меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню»». Ну, а как рисуют, как пишут такие «ню»? Модильяни, как сказано в очерке, «рисовал» ее «не с натуры, а у себя дома». Так и видишь лукавую улыбку Ахматовой, сочинившей наконец элегантную фразу, в которой не так уж много нелепиц. Всего три фальшивых слова, считая предлог, – «не с натуры». А с чего же он их рисовал, эти «ню», с фотографий? Она не хуже других помнила известную фразу Модильяни о том, что «начать он должен с модели». Она была хорошей, любимой, волновавшей его моделью, и она передавала в старости слова Модильяни о том, что женщины, которых стоит писать, кажутся неуклюжими в платьях. Слыша в сотый раз эту фразу, любящие ее молодые поэты, вероятно, переглядывались, ибо она только что зачитала им это свое невообразимое «не с натуры». Доктор Поль Александр после одного из сеансов у Модильяни записал в своем дневнике: «Когда он был захвачен какой-нибудь фигурой, он лихорадочно, с необыкновенной быстротой рисовал ее при свете свечи, никогда ничего не исправлял, а по десять раз за вечер начинал заново один и тот же рисунок…». Ну да, и снова, и снова этот «взлетевших рук излом больной»; «Изредка он добавлял одну или несколько деталей для создания атмосферы; – продолжает доктор Александр, – люстра, свеча в подсвечнике, кот… картина на стене для горизонтальности…»