Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [26]
Анна постаралась скрыть от мужа то, что произошло с ней в Париже, уничтожить все следы, все подарки. Нет, не чепчик какой-нибудь, который приятно было вспомнить и через полвека («я носила тогда чепчик из тонких кружев»), но прежде всего рисунки, модильяниевские «ню», которые он ей дарил. «Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате», – вспоминала она через полстолетия. И добавляла лукаво: «Они погибли…». Уцелел лишь один – в высшей степени пристойный. Где-то она его тоже прятала. Остальные просто нельзя было никому показывать, эти рисунки-улики, что в стихотворении (по созвучью?) превращаются в гвоздики, которые тоже негде спрятать:
Куда спрятать? А может, даже уничтожить? Где они нынче, эти бесценные «улики» великой любви нашего века? Может, она вовсе и не везла их в Россию, те пятнадцать откровенных, предательских «ню», которые «пропали»? Может, она оставила их во Франции?
Так или иначе, от улик она избавилась. Но не от подозрений. В своем мемуарном очерке Ахматова относит свой первый разговор с Гумилевым о Модильяни к 1918-му году (год развода с Гумилевым) и утверждает, что разговор этот был единственным: «Только раз Н. С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк (в мае 1918 года) и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем»…».
Дальше идет довольно неубедительное описание какого-то столкновения («Модильяни протестовал») между соперниками и, наконец, примиряющая их обоих в смерти и славе концовка:
«А жить им обоим оставалось примерно по три года, и обоих ждала громкая посмертная слава».
Скрытность мемуаристки в данном случае легко объяснима. Гумилев известен был ко времени написания ее мемуаров, да и задолго до этого, как один из первых российских мучеников Большого Террора. Даже в сознании тех, кто верил еще, что лысый палач был, в отличие от «рыжего мясника», гуманистом, убийство поэта не укладывалось – им пришлось придумать легенду о ленинской телеграмме, которая, как всегда, опоздала; это уж теперь архивы раскрыли, что все ленинские телеграммы и «записочки» требовали всегда кровавой беспощадности и ужесточения слепого террора. Признаться, что ее первому мужу пришлось при жизни страдать еще и по этому поводу, Анна Андреевна просто не могла, и ее можно понять. А между тем, в 1925-м году она поведала симпатичному студенту Паше Лукницкому, который намерен был писать книгу про Гумилева, а пока что записывал впрок всякие свидетельства о нем, довольно странную историю. Вот эта запись Лукницкого с аккуратно помеченной датой: «24.IX.25. По возвращении из Парижа А.А. подарила Н.С. книжку Готье. Входит в комнату – он белый сидит, склонив голову. Дает ей письмо… Письмо это прислал А.А. один итальянский художник, с которым у А.А. ничего решительно не было. Но письмо было страшным символом… Последняя фраза была такая… ссора между ними – и по какому пустячному поводу – ссора, вызванная этим художником». Как видите, ничего близкого к правде рассказать, не вызвав при этом горестных сожалений у окружающих, нельзя было уже и в 1925-м году: Ахматова была тогда в третьем браке.
Запись молодого Лукницкого, видимо, сделана была позднее, дома; она, скорее всего, не слишком точная, да и рассказ-то ведь был, как говорится, «для печати». Рассказ про какое-то, мы должны понимать, старое письмо, лежавшее в томике Готье и попавшее в руки Гумилеву… Но в томик Готье, обожаемого и без конца читаемого Гумилевым, Анна никогда не положила бы своих тайных писем, да еще перед тем, как дарить книгу мужу. Тем более по возвращении. О чем тут вообще идет речь, в этом рассказе? Может, все-таки о письме, которого она ждала по возвращении так нетерпеливо? И вот оно пришло в конце концов и попало в руки Гумилеву… В нем был, по ее словам, какой-то «страшный символ»… И все открылось. И был скандал… А в поезде, в 1918-м, когда они снова стали выяснять отношения – это было уже в пору их развода, которого, по ее словам, она потребовала… Во всяком случае, фразу «Только один раз…» из ахматовского очерка о Модильяни вряд ли мы можем принимать на веру…
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
(Анна Ахматова, 1912 г.)
После переезда в Царское Село у молодой поэтессы, чьи журнальные публикации вызвали благожелательные отзывы знатоков и корифеев, появляются новые вздыхатели и поклонники – «новые плащи». Однако она не исцелилась еще от своего парижского любовного недуга, о чем свидетельствуют и новые ее стихи – опять об ожидании «дальней вести», о «дальнем», который «смеет быть не печальным» после разлуки с ней – а ведь клялся с ней умереть, о новой его «светлоокой нежной» птице, которая небось поет над ним, о своей ворожбе, «чтоб царевичу присниться».
