Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [15]
«Счастье – это ангел с печальным лицом».
(Амедео Модильяни)
Ко времени приезда нашей героини в Париж окончательно сложилась репутация Большого Монпарнаса, а крошечное кафе «Ротонда» обзавелось красивым залом (точность сообщения – на совести Анри Раме и его записок «Тридцать лет Монпарнаса»). Впрочем, очень скоро и в этом зале стало тесно, шумно и накурено, как в каком-нибудь английском пабе. В самые бойкие часы, с пяти вечера до полуночи, здесь нелегко было найти место за столиком. Одни со стаканами в руках стояли вокруг стойки, оживленно о чем-то споря, другие деловито пробирались между спинами, стараясь не расплескать ненароком свои и чужие стаканы. Были тут заезжие новички-иностранцы, но по большей части все же были свои, завсегдатаи – художники, скульпторы, поклонники искусства, они же зачастую и торговцы-маршаны, поэты, актеры и актрисы, будущие знаменитости («будущих» вообще было много), журналисты, манекенщицы и прочий богемный люд, «монпарно». Конечно, попадались также разных стран и национальностей политики, тоже пока мало кому известные, – скажем, бывал Лев Троцкий с мексиканским другом своим, кубистом Диего Риверой, которому суждено было стать у себя в Мексике большой знаменитостью. Интересно, что чувствовал поэт и ясновидец Гумилев, сталкиваясь у стойки с одним из будущих своих палачей – Троцким? Да и сам-то Троцкий мог ли разглядеть очертания будущей российской своей карьеры и страшного своего конца – да уже и не в России, а в Мексике его друга Диего Риверы, разглядеть в веселой гомонящей толпе у стойки тех, кто предаст его другому бандиту из их шайки? Куда там… никто ничего не почувствовал, не разглядел, на дворе стояла еще только весна 1910-го, славная предвоенная весна мирного Парижа. Вон доказывает что-то кому-то острый на язык молодой Эренбург, человек, который позднее то ли обманул судьбу, то ли разменял талант. А вон пришел уже преуспевающий испанец Пабло Пикассо и с ним неизменный Ортис де Зарате. Вон и скульптор Осип Цадкин пришел с верной своей спутницей, огромной собакой Калуш, – загоняет собаку под стол, чтоб не злить добрейшего хозяина «Ротонды», весьма, впрочем, снисходительного к художникам. Вон и еще два скульптора, тоже русские, – Оскар Мещанинов и Жак Липшиц, и Мария Васильева с ученицей, и поэт Марк Талов. А вон и еще обитатели «Улья» – лихой то ли индеец, то ли ковбой Грановский, рубаха-парень (до самого нацистского крематория дотянет на Монпарнасе), и знаменитый «Кики», Кислинг, монпарнасский завсегдатай, по нему утром можно часы ставить – в шесть Кислинг идет из бара; но писать все же успевает и уже вошел в моду. Рядом с Кислингом – мулатка Айша, манекенщица, его и многих верная подруга, экзотический цветок Монпарнаса. Есть и вторая, Кики, еще ярче звездочка, хотя и беленькая. В один прекрасный день она сама взялась за кисть, и оказался талант – кто ж сомневался? Потом написала мемуары. Потом стала певицей. Говорят, что потом фашисты ее расстреляли «по подозрению…» – таланты и у красных, и у коричневых на подозрении. Вон старики пришли – Андре Дерен, Отон Фриз, Шарль Герен. Японец Фужита с серьгой в ухе, важный, молчаливый, изредка перекинется двумя-тремя словами с денди в фетровой шляпе и красном шарфе, тосканцем Модильяни. Этот последний, с неизменным своим синим блокнотом, пока трезв, говорил мало – все время рисует. Иногда вдруг остервенело рвет прелестный рисунок, чем-то не дотянувший до ему одному известного уровня. Ищет глазами новую модель, потому что без контакта с человеческим лицом, душой, фигурой писать не может. Для него нет ничего в мире, кроме этого венца творенья – человека. Огляделся вокруг – и вдруг замер изумленно… Лицо… И какое лицо… Молодая женщина… Откуда? Женщины тут вообще редки, но такие – и вовсе… Она ощутила этот взгляд. Подошла, села напротив. Они заговорили… Где был в это время Гумилев? Может, отошел взять кофе, рюмку вина. Когда вернулся, он все понял и пришел в ярость: этого он ждал, этого опасался все время…
Она-то сразу, как вошли, заметила этого красивого человека в красном шарфе. Через полвека рассказывала об этом мгновенье многим – всякий раз по-разному, уже шло мифотворчество. Рассказывала и писала, что он «был совсем не похож ни на кого на свете»; не слишком оригинальная фраза для влюбленной женщины, хотя бы она и была великая поэтесса, и хотя бы со дня их встречи прошло 54 года! Рассказывала, что «все божественное» в нем «только искрилось сквозь какой-то мрак». Рассказывала, как впервые заметила красивого, бледного человека в красном шарфе… Рассказывала, что ее поразил его голос, о котором она потом столько раз писала в стихах. По-разному вспоминала. Скажем, так: «Думаю, какой интересный еврей… А он думает, какая интересная француженка…» – это уже из поздних, повторявшихся, но часто противоречивших друг другу рассказов, из тех, что подруга Надя называет «пластинками», и это, конечно, была выдумка. Ведь только год спустя, по ее собственному свидетельству, он впервые сообщил ей, что он еврей – сообщил, чтобы вдруг не подумала, что скрывает. Что ж до того первого раза… Он ведь и не похож был на еврея, особенно в космополитической толпе «Ротонды». Она к тому же не знала, скорей всего, кто это такой – сефард… Что же до него, то он тоже вряд ли принял ее за француженку – слишком яркое лицо, иная смесь кровей…
